Шрифт:
Закладка:
— Выглядишь ты очень хорошо! Просто изумительно! Как испанский гранд.
— Разве? — не удержался от горделивой улыбки Аркадий.
— Привет, друзья! — немного смущенно воскликнул он, входя в комнату.
Сорвав с головы помятую кепку, он повертел ее в руках и, по привычке, сунул в карман.
— Аркадий! — кинулся к нему Костик. — Так долго!.. Ну, располагайся… Я рад… Может, и Саша подойдет.
— Обязательно подойдет. — Аркадий огляделся и, заметив Соню, направился к ней.
Лев Гречинский снова играл. Несколько пар кружились по комнате. Только Борис Щукин одиноко сидел в кресле…
— Боря, что ты насупился? Почему молчишь? Все веселятся, а ты выглядишь отшельником, — сказала Женя, усаживаясь на валик его кресла.
Борис поднял на нее доверчивые глаза и ответил:
— Я и в самом деле чувствую себя здесь отшельником. А если точнее выражаться, — карасем на сковородке. Слишком уж здесь все торжественно…
Он застенчиво улыбнулся.
— Да я и сама, образно выражаясь, не в своей тарелке, — призналась Женя. — Сколько ни бываю у Павловских — всегда так.
— Верно, — согласился Щукин. — У Сони Компаниец, ты бы сейчас носилась метеором…
— Обязательно!
К Жене подошел Костик.
— Саши все нет, а больше ждать нельзя, — сказал он, положив ей руку на плечо. — Это же становится неприличным.
Он старался говорить как можно тише.
— Не понимаю, почему ты обращаешься ко мне, — холодно ответила Женя.
— Я спрашиваю у тебя совета.
— Решай сам — ты хозяин!
— Я жду совета, — настаивал Костик.
— Мой совет: подождать…
— Так бы и говорила!
Павловский нахмурился.
— Костик! Женя! Присоединяйтесь же к нам! — крикнул Ваня Лаврентьев. — У нас предложение: не садиться за стол до тех пор, пока каждый из нас не скажет изречение одного из великих людей… Изречение, которое больше всего нравится… Как, согласны?
И Ваня, не дожидаясь согласия Костика и Жени, возвестил:
— Начинаем!
— Я! — бросив на Людмилу быстрый взгляд, выкрикнул Щукин.
Тридцать пар глаз устремились на Бориса, а он обвел товарищей взглядом, ставшим вдруг умелым, непреклонным, и заговорил, слегка заикаясь:
— Товарищи! Девушки! Все, кто сидит здесь и смотрит на меня! Я ни разу в жизни не произносил никаких тостов и никогда не выступал, как вы знаете. А теперь вот… Вот теперь я хочу сказать. Извините меня за мой смешной голос. Я хочу сказать вам всего четыре слова, которые стали законом нашей Советской державы. Я хочу сказать слова великого Максима Горького. Я говорю их: «Человек — это звучит гордо!»[51].
— Браво, Борис, браво! — первым зааплодировал Аркадий Юков.
Он стоял, опершись рукой на бортик кресла, в котором сидела розовощекая Соня. Юноши и девушки дружно подхватили аплодисменты, любуясь просветленным, гордым лицом Бориса Щукина.
— Теперь я скажу! — крикнул Аркадий. — Я восхищен словами испанской коммунистки Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»[52]
— И еще хочу сказать, — продолжал он, когда стихли аплодисменты. — Хочу сказать другие знаменитые слова…
— Хватит, хватит! — перебил Юкова Ваня Лаврентьев. — Разошелся! Теперь я!
Порывисто вскочив, он продекламировал:
Да будь я и негром преклонных годов
И то без унынья и лени
Я русский бы выучил только за то,
Что нм разговаривал Ленин![53]
— Браво, Робеспьер! Но я еще хотел сказать! Я хотел сказать!.. — не унимался Юков.
— По одному тосту, — недовольно остановил его Ваня. — Вы хотите говорить, Людмила?
Людмила встала, гордо подняла голову.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы![54]
— Это самое я и хотел сказать, — удовлетворенно проговорил Аркадий и заглянул Соне в лицо. — Скажи ты, Соня!
— Очередь Сони Компаниец, — объявил Ваня.
Девушка легко поднялась и, блеснув густой синевой глаз, сказала:
— Кто не ищет дружбы с ближним, тот себе заклятый враг![55]
Аркадий сжал ее руку. Ни от кого не скрывая своего счастья, Соня улыбнулась ему.
— Разрешите мне, Ваня? — проговорила Шурочка Щукина.
Вскочивший ранее ее Золотарев поспешно сел. Девушка секунду помедлила и звонко произнесла:
— Только тогда и до тех пор жизнь хороша, пока у человека есть о чем мечтать.[56]
— Все потерять и все начать сначала, об утрате слова не сказав![57] — выкрикнул затем Семен Золотарев.
— Это что? — удивился Ваня. — Э-э, брат, мы таких слов не принимаем. Откуда они?
— Золотарев обязательно загнет что-нибудь сверхоригинальное! — сказала Нина Яблочкова. — Он, наверное, сам этот афоризм выдумал.
Костик заступился за Семена:
— Это слова Киплинга, английского писателя.
— Нет, друзья, мы не собираемся терять свое счастье! А изречения певцов империализма здесь совсем не к месту! — воскликнул Ваня.
Золотарев смущенно сел.
— Ну, высказались все, — наконец сказал Коля Шатило.
— Да, кажется, все, — согласился Ваня.
— Не-ет! — вкрадчиво произнес Костик. — А Женя? А Женя Румянцева! Ведь она еще ни звука не произнесла…
— Ты хочешь, чтобы я сказала? — вызывающе глядя на Павловского, заговорила Женя. — Что ж, скажу. Я скажу не слова… Я расскажу сказку Горького. Вот она, послушайте!
Глядя на Костика, словно обращаясь только к нему, она начала рассказ о том, как в одной стране жило могучее племя людей. Однажды орел унес черноволосую, нежную, как ночь, девушку той страны. Через двадцать лет она пришла не одна — с ней был юноша, красивый и сильный, — сын орла.
— Все смотрели с удивлением на сына орла, — говорила Женя, вызывающе глядя на Костика, — и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. Они разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал; когда же пришли старейшины, он говорил с ними, как с равными… Его поведение рассердило их, они назвали его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказав, что их чтят, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. Он же сказал им в лицо, что таких, как он, больше нет, и если все чтят их — он не хочет чтить. Тогда они сказали: ему нет места среди нас, пусть идет, куда хочет.
Женя помедлила. Костик не сводил с нее глаз.
— Аллегория! — прошептал Ваня.
«Что это значит?» — спрашивал Женю ошеломленный взгляд Павловского.
А Женя продолжала рассказ о том, как юноша, сын орла, был обречен на страшную казнь, как желал умереть, осужденный на одиночество.
— И с тех пор, — закончила Женя, — он все ходит, ходит. Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. Ему нет места среди людей… Вот как наказываются люди за гордость![58]
Женя последний раз
