скажи ей, Надийка, — горячо, умоляюще говорил он, — ведь вы подруги… Скажи, когда увидишь, что так… — И вдруг крикнул: — Не нужно! Ничего ей говорить не нужно!

Наверное, еще долго бушевал бы Микола, охваченный муками ревности, если бы не подбежал Рома. Цыганчук уже был обмундирован по-походному, новенькая пилотка задорно торчала на красивых кудрях, и Надежда сразу догадалась, что Хмелюк не один отправляется на фронт: он, видимо, сколотил уже целый отряд. Рома подтвердил ее догадку.

— Товарищ Микола! Товарищ Микола! — ухарски козырнул Цыганчук. — Тридцать и один комсомолец наготове! Уже все в сапогах и шинелях и все в пилотках. Только двум звездочек не хватило.

Микола, видимо, не ожидал, что его комсомольцы так быстро подготовятся к отъезду. Он сразу оживился.

— Значит, полный порядок?

— Точно, полный, товарищ Микола! — снова козырнул цыган.

Он еще никак не мог привыкнуть называть Хмелюка по фамилии или обращаться к нему как к командиру и называл его, как и раньше, по-своему: «Товарищ Микола».

— Хорошо. Давай команду, — уже деловито распорядился Хмелюк, — давай команду грузиться на машину. Я сейчас тоже переоденусь. Через полчаса отправляемся.

— Но ведь нельзя, товарищ Микола! Иже-богу, нельзя! — запричитал цыган.

— Что нельзя?

— Отправляться нельзя.

— Почему? Ты же говоришь, что полный порядок?

— Так машину же забрали.

— Кто забрал? — насторожился Хмелюк.

— Завгаропудило, товарищ Микола.

Наверное, кто-нибудь другой и не понял бы, что означает это «завгаропудило», но Микола знал, что Цыганчук давно не может ужиться с завгаром, а уж если он кого невзлюбит, то обязательно приклеит ему какое-нибудь хлесткое прозвище.

— Говорит, чертов ирод, что нам и пешкурой можно, — жаловался Рома.

— Но есть те приказ Морозова! — вскипел Микола. — Кто дал право отменять приказ? Я ему покажу, как провожают на фронт!

И Микола, словно совсем позабыв о том, что его только что мучило и приводило в отчаяние, стремительно выпрыгнул из траншеи и напрямик направился в гараж.

— А ты к мосту подойди! — уже издали крикнул он Надежде.

Он не объяснил, почему ей надо подойти к мосту, — это и само собой понятно, ведь именно там состоятся проводы. Да и Надежде не надо было растолковывать, зачем подходить. Ведь не могла же она отнестись равнодушно к проводам лучшего Васиного друга! Она сейчас же, не дожидаясь, пока появится машина, побежит к мосту. Вот только немножечко, совсем немножечко передохнет и побежит.

В траншею потоком вливались яркие утренние лучи. После дождя солнце было особенно теплым, ласковым, успокаивающим. Тишина залегла на дворе. Где-то совсем близко оживленно чирикали воробьи. Надежда только сейчас заметила, что с наступлением утра и берега замолчали. Как будто утомившись за ночь, заснули все. Лишь где-то за Днепром слышался гул самолета.

Звук самолета, как и всегда, пробудил в Надежде воспоминание о Василе. Подумала о нем. Подумала и сразу же увидела. Ясно увидела. Какие-то страшные чащи окружают его. Темные, непролазные чащи, и он, израненный, совсем обессиленный, ползет от своего только что сбитого, охваченного пламенем «ястребка». Огонь уже касается его ног, и свора эсэсовцев шарит поблизости, однако он не сдается, собирает последние силы и все ползет и ползет сквозь чащу. Истекая кровью, продирается он через непроходимые заросли, бредет топкими болотами, перелезает через глубокие яры, взбирается на какие-то неимоверно крутые, скрытые в облаках горы, обрывается, падает, снова поднимается и снова упорно стремится добраться к своим. Вот он уже подполз к Днепру, цепляется за корягу, переплывает речку и вот наконец подходит к родному дому. У Надежды радостно заколотилось сердце. Она рванулась к нему, но ноги словно отнялись, с места не может сдвинуться; хочет ползти, но и руки будто что-то сковало. «Что же ты не идешь?.. — говорит Василь. И говорит это с какой-то обидой, подозрением. — Разве не рада? Или, может, уже забыла?» — «Ой, что ты, Васек! — плачет Надежда. — Разве ж я могу тебя забыть? Разве ж я легкомысленная, как Зина?» А сама, как ни старается, как ни рвется, не может даже шевельнуться. Он пожалел ее, смягчился, подошел, взял на руки и, растроганный, стал целовать. Надежда от счастья закрыла глаза. А он все целует, целует обветренными запекшимися губами — в щеки, лоб, щекоча лицо своими отросшими густыми усами. «Ой, какие усы у тебя выросли!» — хочет сказать она, но рыдания не дают произнести ни слова. Наконец и сама она обхватила его за шею и что было силы крикнула:

— Васек мой!

— Ох, дочка, дочка, — прогудел над нею взволнованный дядин голос.

Надежда рванулась и сквозь слезы увидела, что это дядя Марко выносит ее на руках из траншеи.

— Разве ж можно на мокром спать? — мягко и обеспокоенно упрекнул он.

— А где же Вася? — освободившись из его рук, тревожно оглянулась Надежда, как будто Василь и вправду был возле нее и вдруг куда-то исчез.

— Вижу, дочка, что тебе и во сне видится Вася. — И чтобы как-то ее успокоить, уверенно сказал: — Коли так ждешь, то и дождешься.

— Ой, дядюшка, я почему-то уверена, что он где-то близко.

Марко Иванович промолчал. Он вспомнил извещение из части и с грустью подумал: «Ох, очень далеко твой Вася». И, опасаясь, как бы она не уловила этой грусти, прикинулся сердитым.

— Ну, чего это ты раскисла! Айда в бомбоубежище! Мокрая, как цыпленок, на ногах уже не держишься. Да смотри у меня, из убежища — ни ногой! Чтобы, хоть знать, где ты. Когда надо будет, сам разбужу! — предупредил, уходя.

По приказу Морозова Надежда должна была выехать ночью с ранеными, но тут уже одержала верх дядина воля. «Нет, Степан Лукьянович, — сказал он Морозову, — пусть дочка до конца останется при мне». И Морозов не смог возразить. Растроганный, он сказал: «Вы правы, Марко Иванович. Если б была тут моя Лена, я поступил бы так же».

Но Надежда и сама ни за что бы не уехала отсюда без дяди. После размолвки с ним из-за Лебедя, которого она тогда так страстно защищала, ей до слез было стыдно перед дядей, и она не раз горько упрекала себя за это.

Направляясь в бомбоубежище, Надежда вдруг вспомнила, что ей непременно надо было куда-то пойти, что кто-то ее ждет. Но кто? И, завидев мост, сразу же бросилась догонять Марка Ивановича.

— Дядюшка, подождите! Я же забыла. Пойдемте Колю проводим!

— Эге, дочка, опоздала. А он ждал тебя. Так, не дождавшись, и уехал. Просил поцеловать тебя за него.

Марко Иванович с грустью посмотрел в сторону моста, будто хотел еще раз увидеть там Миколу, и тепло промолвил:

— Вот это друг, дочка.

В бомбоубежище вокруг раскаленной печурки вповалку лежала бригада