Шрифт:
Закладка:
Пытка была обычным явлением при расследовании дел о колдовстве. Так, в 1694 году белозерскому воеводе дали следующие наставления о том, как вести колдовской процесс:
А буде до кого дойдёт до пытки и их и пытать накрепко, чтоб однолично про то воровство и чародейство и злой умысл розыскать подлинно, а буде потому розыску чье воровство и чародейство и злой умысл явитца и тех людей заковав в кайдалы до их великого государева указы за крепкие караулы и приказать их держать с великими бережением чтоб они не ушли[433].
Пытать могли любого, чье имя назвал подозреваемый, и даже изначальному жалобщику грозила опасность. Если обвиняемые отвергали обвинения либо в свою очередь жаловались на обвинителей, последние могли отправиться на дыбу.
…а с пытки они на себя ничего говорить не учнут, и против того пытать тех людей, которые привели. Да будет те люди, которые привели, с пытки повинятся, что тех приводных людей табаком они подкинули, и им за такое воровство, сверх пытки, чинити наказание, бити кнутом на козле, чтобы им и иным таким впред не повадно было так делать[434].
Таким образом, и жалобщик, и обвиняемый могли подвергнуться пытке в ходе установления истины. Насколько же сильные чувства должны были стоять за обвинениями, если податель иска мог оказаться в пыточной камере! Жестокая, долгая, неоднократная пытка была ядром судебного процесса при совершении преступлений, считавшихся особенно отвратительными, и колдовство стояло в этом списке на одном из первых мест.
Призрак пытки постоянно витает над страницами нашего труда. Почти за всеми любопытными подробностями и душераздирающими историями, сохранившимися в делах о колдовстве, стоит причиненная кому-нибудь боль. Почти любое показание искажено наводящими вопросами – с их помощью у подсудимых, уже сломленных допросом с его простыми, но эффективными методами, вырывались нужные ответы. В этой главе рассматриваются проблемы, неизбежно возникающие в связи с пытками. В наши темные времена, когда пытки – казалось бы, давно отправленные на свалку истории – вернулись из небытия, эти вопросы звучат особенно настойчиво. Почему российские суды санкционировали применение пыток? Что думали следователи и судебные служащие об эффективности пыток и их роли как связующего звена между человеческим телом и истиной? Как они отличали законное насилие от незаконного? Почему колдовство считалось преступлением, требующим особо показательных пыток?
«Пытать накрепко, чтоб разыскать подлинно»
В своей книге «Дыба и кнут» Е. В. Анисимов раскрывает извращенную логику, стоявшую за применением пытки российскими судами в раннее Новое время:
…если колодника решили пытать, то от пытки его не спасало даже чистосердечное признание (или признание, которое требовалось следствию) – ведь пытка, по понятиям того времени, служила высшим мерилом искренности человека. Даже если подследственный раскаивался, винился («шел по повинке»), то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную, как писалось в документах, «из подлинной правды» [Анисимов 1999: 395–396].
Анисимов выразительно использует кавычки, показывая тем самым, что скептически относится к правдивости признаний, полученных таким жестоким способом. В пыточной комнате получали сконструированную «правду» – информацию, правдивую в том смысле, что она соответствовала культурным ожиданиям и указаниям властей, но далеко отстоящую от объективной, «идеальной» правды в платоновском понимании. Однако правда как социальная конструкция, созданная на основе переговоров и консенсуса, может сойти за «подлинную правду» внутри действующих в обществе норм или ограничителей. Дистанцируясь от текста при помощи кавычек, Анисимов местами все же признает: судьи полагали, что делают все возможное для выяснения правды. По мнению исследователя, российские суды применяли пытку, чтобы открыть истину, как она им виделась, хотя Анисимов и осуждает жестокость подобных методов и отсутствие логики в их применениях, а также указывает на зависимость самого понятия «правда» от общественных представлений.
Наиболее очевидной целью дознавательной (то есть применявшейся в ходе допроса, а не в качестве наказания) пытки было выяснение истины. Целесообразность ее отстаивали многие в разные исторические эпохи – от охотников на ведьм раннего Нового времени до генерального прокурора Альберто Гонсалеса [Dershowitz 2004: 257–280][435]. В «Страдающем теле» (The Body in Pain) – книге, положившей начало дискуссиям на эту тему и во многом все еще определяющей их течение, – Элейн Скарри отвергает утверждение сторонников пыток о том, что «усиленные методы допроса» служат благородному делу установления правды. Она указывает, что пытка применяются не для выяснения истины, а для того, чтобы лишить жертву возможности высказаться, стереть ее личность. «Поэтому, если содержание ответа важно для режима лишь иногда, то форма ответа, сам факт ответа имеет решающее значение». Итак, пытка связана не с правдой и – шире – с получением информации, а с властью и возможностью высказаться. «Вопрос и ответ наглядно отображают следующие обстоятельства: узник не имеет возможности высказаться – его признание есть веха на пути к распаду языка, слышимое доказательство близости молчания – и в то же время возможности пытающего и режима в целом в этом смысле удваиваются, ибо узник отныне говорит их словами. А потому допрос крайне важен для режима». Цель пытающего состоит не в получении нового знания, а в уничтожении всего, ради чего узник может стремиться жить [Scarry 1985: 28–38][436].
Теория Скарри опровергает все попытки объяснить пытки рациональным образом, связать их с уликами; ее анализ полностью применим к России. В подобных случаях нельзя недооценивать роль открытого садизма и беспричинной демонстрации власти. Но при этом пытка, как и любой другой феномен, связанный с деятельностью человека, принимает культурно обусловленные формы. Чтобы понять конкретные способы, с помощью которых режим, всемерно легитимизировавший себя через понятие справедливости, рационализировал причинение боли другим, нам следует выяснить, как все это воспринималось русским обществом: что говорилось по поводу пыток, как они применялись. И вновь, уже не в первый раз, мы сталкиваемся с нехваткой материала. В России не создавалось ни философских трактатов, посвященных этой теме, ни трудов о юридической роли пыток. Однако есть непрямые свидетельства, указывающие на публично принятые представления о пытке, ее полезности, границах ее применения. Эти разрозненные свидетельства, дошедшие до нас, особенно ценны: не будучи пропагандой, самооправданием или попыткой
