– Верно! – воскликнул фон Арнсберг. – Но, получается, материальное благосостояние – это идеальная цель? Стремление к материальному благосостоянию – это ведь только натуральный факт человеческой природы. Значит, что? Социализм провозгласил, что материя имеет свои права, и стремление к осуществлению этих прав очень естественно, но это и есть только одно из натуральных стремлений человека, и, конечно, не самое лучшее! Провозглашать восстановление прав материи, как нравственный принцип – все равно что провозглашать восстановление прав эгоизма! Если же материальное благосостояние не есть цель для социализма, то целью является только справедливость в распределении этого благосостояния, как вы верно заметили. Между христианством и социализмом, получается, только та небольшая разница, что христианство требует отдавать свое, а социализм требует брать чужое.

Настала очередь улыбнуться Артему.

Фон Арнсберг увлеченно продолжал.

– Если допустить, что требование экономического равенства со стороны неимущего класса – это требование только своего, справедливо ему принадлежащего, то и в таком случае это требование не может иметь нравственного значения. Брать свое – есть только право, а не заслуга. Очевидно, что если общественный строй основывается на эгоизме отдельных лиц, то общественная правда должна основываться на принципе самоотрицания или любви. Но в пользу кого каждый человек должен жертвовать своей волей? Кого любить? Всех? Весь мир? Или кого-то отдельного? Того, у кого власть? По природе люди неравны между собою, так как обладают неодинаковыми силами, вследствие же неравенства сил они необходимо оказываются в насильственном подчинении друг у друга, следовательно, по природе они и несвободны; по природе люди чужды и враждебны друг другу.

Фон Арнсберг показал рукой в окно.

– Если осуществление правды невозможно в царстве природы, то оно возможно лишь в царстве благодати, то есть на основании божественного начала? Так? Получается, социализм, если последовательно развивать его принцип, приводит к требованию религиозного начала в жизни и знании.

Религия – это воссоединение человека и мира с безусловным и всецелым началом. Понимаете? Великий смысл отрицательного западного развития, нашей западной цивилизации – полное и последовательное отпадение человеческих природных сил от божественного начала, стремление на самих себе основать здание вселенской культуры. А потом, через несостоятельность и провал такого стремления – воссоединение с божественным началом.

Старик стал в центр свастики-черного солнца – на полу.

– Так вот! Наша идея была в том, чтобы создать справедливость не для всех, а только для одной нации, что, согласитесь проще, чем для всех. Идеальная модель, как по Аристотелю, так как допускается одна простая и естественная вещь – класс рабов. А так как справедливость в любом обществе невозможна без божественного начала, мы должны были дать нашей нации новую религию. И вы сейчас находитесь в ее сердце, где она зарождалась.

Глава 36

Прошуршало перо шариковой ручки, наследив русскими буквами «Каховский» в подписи. Журнал посещений задержанных полицейского участка маленького Бюккебурга, бывшей столицы княжества Липпе, впервые встретился с адвокатом из России. Грузный полицейский не выглядел сурово и с любопытством рассматривал гостя, изучал документы. Часто вытирал потеющий лоб и затылок. Взял у Артема журнал, где только что Каховский оставил свой автограф.

Артем уперся локтями в деревянную стойку, израненную царапинами нервных ногтей визитеров, приходящих в полицию последние лет тридцать. Наблюдал за кропотливой возней дежурного полицая.

– Фрау Бурми-стерефа! – вымучил тот сложную фамилию Оксаны.

– Бурмистрова, – подтвердил Артем. – Оксана. Иногда только стерва. Все верно.

– Кахоффски, рехьтсанвальт[21], – в который уже раз сверился с документом человек при исполнении.

Вздохнул, откинулся на спинку стула, куда-то вглядываясь в сторону, где сквозь приоткрытую дверь был виден смежный с дежуркой кабинет.

– Ханс! – крикнул туда. – Адвокат к задержанной. Проводи.

Судя по всему, задержанных в этом городе водилось негусто. По лицу стража порядка было видно, он не очень понимает, что с ними вообще делать: приковывать к батарее наручниками или поить кофе. Оксана здесь явно пребывала в одиночестве.

Вышел некто Ханс, тоже полицейский, званием пониже. Серые брюки, кремовая рубашка с галстуком, такой же не злой, только худой. Призывно звякнул связкой ключей.

– Простите, – поинтересовался Артем у дежурного. – Я бы хотел знать, как можно выйти отсюда нам вместе?

– Куда? – не понял немецкого немец. – С кем?

– Я имею в виду, – Артем подбирал слова. Юридический немецкий давался с трудом, а по-английски в этой провинции мало кто из местных говорил. – Я имею в виду… Отпустить. На свободу! Да, что надо сделать, чтобы фрау Бурмистрова вышла на свободу?

– А! – наконец расслышал смысл полицай. – Это завтра. Утром. Или в обед. Приедет следователь, прокурор даст добро на залог или вообще отпустит. Надо чтоб опознание прошло. Мое дело пока продержать до их приезда. Не я решаю.

Он улыбнулся как-то неуверенно. Артем понимающе кивнул. Атмосфера полицейского участка подтверждала неуверенность дежурного: старая кофемашина у окна, полупустой шкаф, где главным украшением являлась полицейская фуражка, скучавшая на полке рядом с двумя папками-скоросшивателями. На шкафу пыльно вздыхал никому не нужный чемодан криминалиста.

Ханс провел адвоката по коридору, где со стены таращились настоящие бандиты из федеральных ориентировок. Артем поискал глазами Оксану, но не нашел.

– Сюда, пожалуйста, – сказал провожатый. – Я сейчас приведу задержанную.

Артем вошел в небольшую комнату без окон, но с традиционным зеркалом во всю стену. Сел за стол. Здесь мебель была вообще нетронута, будто Артем первый посетитель.

Через пару минут дверь распахнулась и шумным ветром в глухое пространство допросной ворвалась Оксана.

– Артем, блин, ты дольше не мог? – она потрясла перед его лицом руками, скованными наручниками. – Ты думаешь, это – сексуальные игры такие? Мне это удовольствие доставляет?

Артем сделал было движение навстречу, инстинктивно намереваясь обнять девушку, но ее претензии сразу остудили пыл.

Полицай расковал Оксану, она потерла запястья.

– Идти по коридору десять метров, он меня в наручники, чудо перепуганное, – она говорила это в лицо полицейскому по-русски, но улыбалась приветливо.

Немец улыбнулся в ответ. Кивнул Артему и вышел.

– Кофе мне принеси, битте? – крикнула ему вслед Оксана.

Из-за двери что-то пробурчало.

Артем снова сделал движение в сторону Оксаны.

– Ни хрена тебе, мой друг, – отодвинулась она. – Ты мой адвокат. А у меня немытая голова неделю. И пахну я дерьмово.

– Окси, прости, я не понимаю, как это вышло все, я тебе все сейчас расскажу, но сначала ты скажи, как ты? – голос Артема звучал встревоженно и слегка дрожал.

Оксана смягчилась.

– Не дождутся! – твердо сказала она. – Клоуны. Там в Сан-Суси, сам наверное слышал уже, немного повздорили. Потом меня вырубили. Держали в какой-то комнате, я без понятия где. Кровать, тумбочка, стены обитые мягким. Психушка, видимо, частная и дорогая. Еда была приличная.

– Мне