кадры. У нас есть специалисты, работающие в данной области, — историки, филологи, историки искусства, психологи. Имеется и талантливая молодежь, у которой новые идеи прежде всего могут найти живой отклик. Но невозможно делать столь сложное дело на основе только лишь энтузиазма. Необходимо шире вовлекать научную молодежь в разработку данной проблематики.

Мы должны с грустью констатировать наше отставание здесь от мировой науки. Уместно вспомнить слова члена Политбюро ЦК КПСС, члена-корреспондента АН СССР А.Н. Яковлева. Отмечая тот прискорбный факт, что общественные науки, призванные быть на острие прогресса, оказываются подчас оплотом консерватизма, хранителями затухающего пожарища догматизма, Яковлев обратил особое внимание обществоведов на «человеческое», гуманитарное направление перестройки в сфере социальных знаний и на необходимость обеспечения целостного развития самой науки об обществе. Что имелось в виду? «Это междисциплинарность исследований. И теоретических, и эмпирических. Это разработка сквозных понятий, категорий, концепций, которые облегчали бы, а не блокировали общение отдельных наук и их представителей. Это формирование новых научных направлений на стыке ранее родившихся»[287].

(Впервые опубликовано: «Вестник АН СССР». М., 1990. № 7. С. 71–79)

Социальная история и историческая наука

Состояние исторического знания в нашей стране представляется предельно противоречивым. С одной стороны, снят пресс, так долго давивший на независимую научную мысль и деформировавший и исследование, и самого исследователя. Наконец-то историки получили возможность высказывать свои мысли с той степенью свободы, которая еще совсем недавно была совершенно невозможна, и писать о сюжетах, которые прежде были запретными. История нашего общества послеоктябрьского периода начинает вырисовываться в новом освещении. И хотя сделанное до сих пор — это скорее заявки на будущие серьезные разработки капитальных проблем истории, разработки, которые смогут осуществиться глубже и шире лишь после овладения архивными материалами, существенно то, что заявки эти сделаны.

С другой стороны, историки как-то умудряются не обращать внимания на тот факт, что тяжкая и с трудом излечимая болезнь, постигшая нашу профессию, состоит не в одной только жесточайшей цензурной подзапретности. Было бы иллюзией полагать, будто разрешение свободно мыслить само по себе может служить гарантией развития науки. Дело в том, что деформации затронули саму методологию и теорию исторического исследования. А ведь с теории все начинается и ею же завершается. Между тем методология исторического исследования формировалась у нас в тисках воинствующего догматизма и нуждается в раскрепощении и обновлении нисколько не меньше, нежели проблематика и тематика истории.

Теоретические и философские аспекты исторического знания довольно оживленно обсуждались в конце 50-х и начале 60-х годов, и известный «задел» с того времени сохранился. Однако общий застой общественной и интеллектуальной жизни последующего времени прервал, пусть не полностью, теоретические искания в сфере гуманитарных наук. Ныне необходимо возвратиться к обсуждению назревших проблем. Хотелось бы, однако, чтобы это был не только возврат к исходной точке, но и прорыв, продвижение вперед, отражающее сдвиги в науке и в общественном сознании, свидетелями которых все мы являемся.

Основополагающие понятия социальных наук и в том числе исторической изменчивы. Они не устанавливаются раз и навсегда и меняют свое содержание в зависимости от того опыта, который накоплен как самими науками о человеке, так и обществом, в котором эти науки развиваются. Поэтому анализ нового опыта необходим для переосмысления концептуального, методологического аппарата, которым пользуется современное гуманитарное знание. В условиях начинающегося обновления исторической науки в нашей стране методологическая рефлексия неизбежно должна занять видное место.

Для современной исторической науки социальная история не может не быть краеугольным камнем, профилирующей линией исследования. И мы не можем все вновь и вновь не обращаться к ее содержанию, к ее ориентациям. Однако социальная история интерпретировалась преимущественно как социально-экономическая история. Классовая структура, процессы социальной и имущественной дифференциации, формы эксплуатации трудящихся масс и порождаемые ими противоречия, классовые антагонизмы и борьба, структура землевладения и организации производства в сельском хозяйстве, ремесле и промышленности — таковы основные темы исследований в контексте социально-экономической истории. В марксистской историографии они опираются на понятие способа производства и призваны пролить свет на его движение.

При этом не всегда четко осознается дистанция между предметом политической экономии и социологии, с одной стороны, и предметом собственно исторического исследования — с другой. Результатом этого неразличения было то, что при всем поистине огромном заделе конкретных наблюдений и построений социальная история в рамках советской исторической науки долгое время все же в большей мере иллюстрировала общие положения исторического материализма, нежели была нацелена на самостоятельное рассмотрение собственного предмета. Подобное понимание ее задач обедняло понимание исторического процесса, как бы обесцвечивало его, лишая его многогранности.

Среди многих причин и вместе с тем следствий упомянутого смешения философии истории с собственно исторической наукой нужно указать на то, что наряду и на основе общей теории исторического материализма совершенно недостаточно разрабатывалась специальная методология исторического знания, которая не довольствовалась бы кардинальными философско-методологическими постулатами, но осмысляла систему методов, применимых именно к нашей профессии, ориентированных на ее своеобразие. Труды И.Д. Ковальченко[288] и Е. Топольского[289] — отрадные исключения.

Условие для развития подобной специальной методологии исторического знания — переход из сферы универсальных категорий и теории всемирно-исторического процесса в сферу, так сказать, прикладной методологии, к построению теорий «среднего уровня», которые работают не в режиме предельных генерализаций, но активно вбирают в себя и осмысляют результаты исследовательской деятельности. Речь, следовательно, идет о необходимости обобщить практику исторического ремесла, живой опыт работающих историков, — не с целью выдачи им неких рецептов и нормативов, но с целью вскрытия логики применяемых историками процедур и выявления ведущих тенденций исторической мысли, ее современных ориентаций.

Говоря об этом, я совершенно чужд притязаний рассуждать о подобной специальной исторической методологии в общем виде. Тема моей статьи — некоторые подходы к проблеме социальной истории, наметившиеся к концу нашего столетия. При этом я хотел бы не столько дать обзор современной зарубежной историографии, сколько выделить основные методологические предпосылки, которыми руководствуются историки, и высказать гипотезу относительно возможного обогащения и углубления концепции социальной истории. В соответствии с этой задачей я хотел бы остановиться на следующих аспектах проблемы:

1. Анализ концептуального аппарата социально-исторического исследования.

2. Трудности, возникшие в интерпретации социальной истории, которая исходит из установившегося в науке ее понимания, и попытки преодоления этих трудностей.

В своем изложении я буду опираться преимущественно на материал истории средневековой Европы. Тем не менее я полагаю, что эти наблюдения могли бы получить и более широкое приложение. К тому же нужно иметь в виду, что общие проблемы исторической гносеологии, как правило, ставились в историографии Нового времени именно на материале Средневековья (и отчасти Античности). Завершенность этой эпохи дает