самим. Но эти мотивы вполне могут быть не выражением их классовых или иных материальных интересов, — сплошь и рядом они оказываются производными от тех идеальных моделей, которые заложены в их сознание культурой, религией и всякого рода традициями. Допустимо ли игнорировать или преуменьшать то «пространство свободы», которое всегда так или иначе присутствует в человеческом обществе? Жизнь оставляет людям набор вариантов поведения, в том числе и «иррациональных» (или кажущихся таковыми).

Вычленение историками из этого сложнейшего и в высшей степени гетерогенного и противоречивого комплекса человеческих мотивов преимущественно одних только материальных, экономических факторов приводит, как обильно показал опыт историографии, к упрощениям, к обеднению и обесцвечиванию реальной картины исторического движения.

Разумеется, то, о чем идет речь, бесконечно далеко от попыток «вжиться» в другую эпоху, «вчувствоваться» в дильтеевском смысле, ибо такого рода процедуры научно не верифицируемы, субъективны и пригодны для авторов исторических романов, но не для историка, исследующего прошлое на основе объективных научных процедур. Историк не может покинуть позицию наблюдателя, находящегося вне изучаемого им социального и духовного универсума иной эпохи. Имеется в виду столь же объективный способ выявления мировидения и поведения этих людей.

Скажем, изучение банковско-ростовщической деятельности эпохи Средних веков и Возрождения, весьма важное для понимания развития денежного хозяйства и предпосылок раннего капитализма, — неотъемлемая сторона социальной истории. Но мало знать структуру денежного кредита и размеры капиталов банкиров или специфику итальянской бухгалтерии, — историку не уйти от вопроса об оценке денег и ростовщичества в обществе XIII–XVI вв.» с позиций церкви, о моральном статусе банкиров и ростовщиков. Вся область хозяйственной этики определялась религиозными установками эпохи и социально-психологическим климатом в городе и в деревне. Эти, казалось бы, далекие от материальной жизни установки оказывали сильнейшее воздействие на практику банкиров и ростовщиков, не только побуждая их вести свои финансовые трансакции с сугубой осторожностью, с оглядкой на Бога, церковь и общество, но подчас препятствуя утверждению права наследственной собственности на свои богатства, ибо многие из них, страшась загробных кар за неправедную наживу, были принуждены не оставлять свои капиталы наследникам, но жертвовать их на благотворительные и благочестивые цели. Но дело не только в неблагоприятной для денежного хозяйства морально-религиозной ситуации, — ростовщичество вызывало комплекс отрицательных эмоций и настроений у широких слоев городского и сельского населения, и эти настроения находили выражение в социальных выступлениях масс. Не затрагивая сейчас проблемы перестройки морально-хозяйственного климата в Европе начала Нового времени, ограничусь лишь напоминанием о связи между реформационными и иными течениями, с одной стороны, и выработкой новой предпринимательской этики, которая санкционировала развитие денежного дела, с другой. Эта проблема была остро поставлена Максом Вебером в его «Протестантской этике и духе капитализма». Независимо от убедительности тех или иных конкретных решений, предложенных немецким социологом и историком, важна предложенная им методология исследования религиозных и этических учений как составной части развития важнейших социально-экономических процессов.

Вебер трактовал эти вопросы с позиций развиваемой им исторической социологии. Ныне выдвигаются и иные подходы — социально-психологические. Вся картина мира человека той или иной эпохи, принадлежавшего к определенному социальному слою или классу, включается в сферу исторического исследования. Изучается широкий комплекс мировосприятий — от отношения к природе до переживания хода времени и истории, от образа смерти и потустороннего мира до оценки детства, старости, женщины, брака, семьи, от специфики эмоциональной жизни людей до понимания ими труда, богатства, бедности и собственности. В центре картины мира — проблема человеческой личности, ее оценка обществом и ее самосознание и самооценка. Мне представляется, что именно эта проблема — личность, индивидуальность, мера поглощенности индивида социальной группой (или социальными группами) или его автономии — является центральной при изучении картины мира данной эпохи.

Дело в том, что социальные историки до недавнего времени уделяли преимущественное или даже исключительное внимание целому — общественным структурам, притом, как правило, большим группам, классам, нередко обходя атомарную единицу социума — человеческого индивида. Но возможно ли достаточно полное и глубокое понимание целого, если мы не знаем его образующих? Если историческое познание действительно есть диалог между человеком современности и человеком прошлого, то как обойтись без знания этого последнего? Теперь мы как бы спохватились: все заговорили о необходимости изучения человека. Психологи и философы, естествоиспытатели и писатели говорят о человеке. Историки не составляют исключения. Не потому, конечно, что такова общая тенденция. А потому, что история должна, наконец, обрести или, точнее, восстановить свой статус гуманитарной дисциплины, дисциплины, в центре внимания которой стоит человек. Потому, что подлинное содержание, истинный свой предмет история обретает постольку, поскольку рассматривает историю людей, и рассматривает, как уже упоминалось, не только «извне», но и «изнутри». Но для истории человек — всегда в группе, в обществе, наш предмет не абстрактный человек, но исторически конкретный участник социального процесса.

Меня, признаться, несколько смущает то, что призывы изучать человека сделались всеобщим поветрием. Я хотел бы высвободить это ключевое понятие социальной истории и исторической социологии от той модной ауры, в которой его подчас склонны утопить. Не кажутся мне продуктивными и общефилософские рассуждения «о роли человеческой субъективности в истории», оторванные от конкретного опыта историков[301]. В историографии, в том числе и в отечественной, есть собственная традиция. Напомню только о двух книгах — Б.А. Романова о человеке Древней Руси[302] и Д.С. Лихачева «Человек в литературе Древней Руси»[303], для того чтобы показать, что историки, и историки культуры в частности, давно уже движутся в этом направлении — к человеческой истории от истории обесчеловеченной. Но этот научный интерес должен реализоваться на основе разработанной методологии.

Я полагаю, что именно в связи с проблемой человека в истории столь настойчиво звучат призывы к междисциплинарным подходам. Соседние дисциплины — литературоведение, в частности историческая поэтика, лингвистика и в особенности семиотика, история искусств, социология и психология, этнология — могут быть нашими союзниками. История — наука sui generis, и ей незачем растворяться в других дисциплинах. Но нужно учиться и прежде всего присматриваться к методам и постановкам вопросов, практикуемых в других науках. Задавая новые вопросы своим источникам, вопросы, которые прежде не ставились перед ними или ставились недостаточно настойчиво, мы можем получить новое знание. Культурно- и социально-антропологический подход к истории открывает перед нами новые возможности, и мы не должны пройти мимо них.

В результате перед нами могли бы вырисовываться более отчетливо обе внутренне сопряженные ипостаси социальной истории — социальные структуры, ибо никто не отказывается от их дальнейшего изучения, и составлявшие их люди. Предмет социальной истории — общество, но общество людей, образующих группы.

Однако изучение общества под таким углом зрения предполагает изучение той всеобъемлющей сферы, которая пронизывает и структуры, и индивидов и вне