– смерть Анны, не менее странная, чем смерть ее юного сына, тяжело поразила меня. Признаюсь, я любопытна, и слухи ко мне доходят довольно быстро, притом в намного более правдивом виде, чем порой пишут в скорбных листах покойных. Многие газетчики, зная столичные и московские трущобы как свои пять пальцев, приносят мне оттуда множество новостей. Поэтому, как это ни печально, я нашла подтверждение всем подозрениям моей милой Анны… А вскоре, не скрою, в обществе заговорили и о ее завещании, и о вас. Анна удивила меня своей находчивостью! Позднее кое-какие вести о вашей поездке на Кавказ тоже дошли до меня. Поэтому, любезный Марк Антонович, я чувствую себя некоторым образом обязанной Анне и теперь, встретившись с вами, хочу, отдавая этот долг, помочь вам. Я приглашаю вас туда, за эти двери, в самую гущу столичной газетной жизни. Воспользуйтесь этим, если вы действительно желаете выиграть свое дело! Вы же не хотите, чтобы ваша жалоба годами лежала под спудом? Тогда нам с вами нужно добиться того, чтобы о ней писали все, везде и всюду. Поэтому, если вы не намерены отступать, я прошу вас проследовать сюда, – она махнула веером на двери, из которых четверть часа назад появилась в комнате, – сегодня вечером вы увидите всю нашу прессу в одном зале.

Едва ли будучи готовым к такой публичности, я, тем не менее, с улыбкой поднялся с кресла и пошел следом за княгиней.

– Ах, да, – бросила мне через плечо моя провожатая, – меня попросили представить вас одной молодой даме. Мы уж год как очень дружны с нею, и она, насколько я понимаю, тоже очень интересуется вашим делом.

Мы перешли в освещенную свечами и лампами залу, наполненную пестрой толпой. Впрочем, я приблизительно так и представлял себе литературный салон: тут было вдоволь вполне узнаваемых типажей, и, кратко окинув помещение взглядом, можно было сразу различить, кто здесь маститый редактор толстых журналов, кто известный критик, а кто и вовсе начинающий литератор. Женщин тут было немного, и описанную Багрушиной незнакомку я, как мне показалось, определил сразу – точнее, мне отчего-то захотелось, чтобы ею оказалась именно вон та стройная особа со светлыми вьющимися волосами, убранными в высокую, изящно завитую прическу, в бледно-голубом воздушном платье и белоснежных перчатках: она стояла с веером в руке лицом к темному окну и являла восторженным взглядам публики в зале свои удивительно красивые спину и шею.

Так и получилось. Девушка у окна обернулась, и княгиня поспешила познакомить нас друг с другом.

– Княгиня Олимпиада Андреевна Корикова, – назвала Багрушина мне имя загадочной незнакомки после того, как представила ей меня, – наша частая гостья и моя преданнейшая подруга. Прошу меня простить, мои любезные друзья, однако я вынуждена ненадолго вас покинуть. Глаз да глаз нужен за этим управляющим!.. – и хозяйка, щелкнув веером, исчезла среди гудящей на все лады толпы гостей.

– Я просто поражен подобному совпадению, – я поклонился молодой княгине, – ведь у меня для вас, ваше сиятельство, письмо из Москвы.

– Вот как? Письмо? Для меня? – удивилась Олимпиада Андреевна. – От кого же?

– От Аглаи Петровны, – я полез в карман сюртука и вынул конверт, врученный мне молодой хозяйкой дома Савельевых.

– Как это мило, что Аглая не забывает меня! – улыбнулась княгиня, беря из моих рук письмо. – Она мой самый добрый друг, и я тоже помню о ней… Однако, ваше степенство, пойдемте в оранжерею! Там спокойнее и не так многолюдно, а тут, право же, становится душно…

Я предложил ей свою руку, и мы вдвоем покинули залу.

Пройдя широким коридором, мы вошли в просторную, но теперь сумрачную комнату со стеклянными стенами и потолком. Здесь в стоявших стройными рядами больших горшках и длинных ящиках росли различные экзотические цветы, благоухавшие каждый на свой манер, а из ваз, вылепленных и расписанных по подобию античных, тянулись вверх маленькие стройные деревья.

– Вы позволите? – Олимпиада Андреевна помахала мне зажатым в пальцах конвертом.

– Да-да, конечно, – я расторопно поставил перед княгиней один из обтянутых пурпурным сафьяном стульев, стоявших у стены оранжереи, и поближе придвинул лампу на длинной позолоченной ноге, до того тускло мерцавшую среди ветвистых зарослей.

– Благодарю вас, Марк Антонович, – сказала Олимпиада Андреевна, располагаясь на стуле и разворачивая письмо. – Это не отнимет много времени.

Пока я в ожидании искоса посматривал на княгиню, та углубилась в чтение. Она то шевелила губами, разбирая строки письма, то хмурилась, то поднимала вверх свои аккуратно подведенные брови; порой она даже на мгновение бросала на меня поверх письма быстрый взгляд и чему-то загадочно улыбалась.

Причин для подобной веселости я, как ни силился, обнаружить не сумел, но предпочел просто повременить с любыми расспросами, занявшись изучением формы шишек на каком-то покрытом зеленой хвоей карликовом уродце, сидевшем в широкой деревянной кадке и пахнувшем душистой смолой.

Наконец княгиня кончила чтение:

– Скажите, пожалуйста, Марк Антонович, как давно вы знакомы с Аглаей Петровной?

– Около полугода, – несколько удивился я ее вопросу. – Правда, я имел честь давно, еще с моей юности, знать ее батюшку, покойного Петра Устиновича.

– Вот как? – Олимпиада Андреевна вдруг кокетливо прыснула и прикрыла рот краем письма.

– Да… Однако, чему же, ваше сиятельство, вы изволите радоваться?

– Нет-нет, ничему, пустяки, – княгиня приложила пальцы к своим губам, будто пыталась сдержаться и не выдать какой-то тайны. – Мне было очень любопытно увидеть вас… Впрочем, в сторону это! Скажите мне лучше вот что: а Барсеньевых? Вы хорошо знали Барсеньевых?

Я чуть помедлил:

– Я был соседом и другом этой семьи. Юного Барсеньева, правда, я не очень помню, но его матушка…

Олимпиада Андреевна свернула письмо и спрятала его за отворот перчатки.

– Когда я в Москве навещаю в усадьбе своих родителей, – со вздохом прервала она меня, – то не забываю принести цветы на его могилу. Это так страшно, когда ты вступаешь в зрелую жизнь, а в прошлом остаются могилы твоих сверстников, тех, кто уже никогда не переступит черты даже двадцатилетнего возраста!.. Раньше я на балах здесь, в столице, иногда видела похожих на него юношей, и мне даже порой казалось, что среди них я могу встретить Мишу: те же волосы, или тот же рост, или манеры, или блеск в глазах… Потом вспоминала, что это все уже невозможно. А теперь даже при большом моем желании его образ все реже всплывает в моей памяти…

Пока я пытался подобрать уместные слова, чтобы выразить свое сочувствие, Олимпиада Андреевна, тряхнув головой, поднялась со своего стула и приблизилась ко мне:

– Поскольку вам, как я понимаю, многое известно о событиях, случившихся прошлым летом,