Да нет. Серильда и сама до конца не понимала, что это значит. Ей хотелось надеяться, что она просто придумала какую-то чушь на ровном месте. Наверняка она ошибается. Это всего-навсего гобелен, ничего не значащая картинка.

И все же она знала, что права. Она могла бы в этом поклясться.

– Нам нужно тебе кое-что показать, – заговорил Ханс, одной рукой сжимая плечо Гердрут.

– Этого здесь раньше не было, – подхватила Гердрут. – Честное слово, раньше я не видела… А если б увидела, то сразу сказала бы тебе!

Серильде потребовалось некоторое время, чтобы перестать думать о богах, скованных золотыми цепями, и осознать, что дети встревожены вовсе не тем, что тревожило ее саму.

– Что там такое?

Дети потащили ее в конец зала, к последнему гобелену, тускло освещенному единственной свечкой.

Серильда не сразу сообразила, что смотрит на свой собственный портрет. В черном костюме для верховой езды и новом алом плаще, с волосами, уложенными в высокую прическу, она больше, чем когда-либо, походила на Ольховую Королеву. Но золотые колеса в глазах исключали ошибку. Это была она.

На гобелене она стояла в тронном зале Адальхейда между двумя колоннами, украшенными резьбой с изображением татцельвурмов. На руках у нее был спеленатый младенец.

У Серильды внутри шевельнулась надежда.

Сверкающая, восторженная надежда.

Это же она. И ее дитя с ней. И она жива.

У Серильды задрожали губы, и она осмелилась неуверенно улыбнуться, но тут Ханс положил руку ей на плечо.

– Это еще не все, – тихо сказал он, и Серильда вспомнила ошеломленные лица детей. Не просто ошеломленные. Полные ужаса.

Фриш взял один из подсвечников.

– Мы хотели получше его рассмотреть, – пояснил он. – Если на него посветить…

Он поднес подсвечник к самому гобелену, разогнав тени.

Картина начала меняться на глазах.

И вот уже не Серильда держала на руках своего ребенка.

Это была Перхта.

Скорбная луна

Глава 34

Она освободит единорога и грифона.

Серильда поклялась сделать это, когда лежала без сна в свой день рождения. В кои-то веки она думала в этот день не о пропавшей матери, а о чем-то совершенно другом.

Для Сольвильды, Тирра или Хульды ничего не получится сделать, пока она здесь, в Грейвенстоуне, а они в Адальхейде. Но единорог Эостриг и грифон Фрейдон… Они-то здесь, томятся во дворе замка. Серильда пока не представляла, как открыть клетку и освободить волшебных зверей от золотых оков. Но она была уверена, что найдет способ.

Она не позволит Эрлкингу держать богов в плену. Нельзя допустить, чтобы они исполнили хоть одно его желание – не говоря уже о семи.

А значит, их необходимо выпустить на волю.

Сегодня же, пообещала себе Серильда. Прямо на Скорбную Луну, после того, как ускачет Охота.

Как бы ей хотелось освободить и Злата. С каждым днем девушка тосковала по нему все больше. Хоть у нее не билось сердце, боль в груди не стихала ни на минуту.

Но она не могла позволить себе попусту тратить время, пытаясь проникнуть в подземелья. Она не сможет попасть туда, где держат Злата. Не сможет ему помочь. А значит, ей придется справляться со всей этой безумной затеей в одиночку и надеяться, что боги в звериных обличиях сохранили достаточно мудрости, чтобы не сожрать свою спасительницу.

В том, что Серильда целиком и полностью сосредоточилась на том, чтобы освободить двух богов, было кое-что хорошее: строя свои тайные планы, она совсем забыла, что близится Скорбная Луна, а ведь обычно ее приближение наполняло Серильду тоской. Она уже привыкла, что в эти печальные дни к ней всегда подкрадывалось горькое чувство утраты.

В Скорбную Луну полагалось предаваться воспоминаниям о предках, ушедших в Ферлорен. Бумажные фонарики проносили по улицам и развешивали на деревьях в память об умерших близких. Живые пели песни, лили вино на могилы. Семьи собирались вместе и делились историями – не о потерях, а о счастливых временах, когда люди, по которым они грустят, еще были с ними. Это был печальный праздник, но все-таки праздник.

Однако для Серильды и ее отца Скорбная Луна была не столько временем, когда они вспоминали жену и мать, сколько временем особого понимания между ними. Уже за завтраком они начинали грустить наперегонки. Мало-помалу это превратилось в особого рода состязание – кто из двоих тоскливее причитает, кто громче вздыхает и всхлипывает, кто ярче демонстрирует свое отчаяние. Проявления их горя доходили до крайности и становились такими нелепыми, что папе с дочкой ничего не оставалось, как рассмеяться.

У них даже была особая традиция: Серильда брала сборник стихов из школы мадам Зауэр, и они с отцом по очереди читали самые трагические стихи, полные таких слов, как уныние, безотрадный и соловей. Потом за ужином они угощались сладостями из местной пекарни. На столе обязательно была гора булочек с медом или с патокой, что-нибудь такое, что неминуемо вызывало у обоих расстройство желудка – ведь расстроенный желудок лучше разбитого сердца.

Серильда сама удивилась, осознав, как ей дороги эти воспоминания. Ведь те дни должны были быть ужасными. Они и были ужасными. Но было в них и утешение.

Здесь, в Грейвенстоуне, утешительного было мало. Тоска и боль крались за Серильдой по пятам, так что каждое мгновение было наполнено для нее раздражением и горечью.

А еще она не находила себе места от нетерпения.

Почему они не уезжают?

Серильда сидела в большом зале, сердито глядя на мужа. Темные снова праздновали. Что именно? Она не знала, и ей было все равно. Так уж сложилось, что в Скорбную Луну добыча у Охоты была особенно богатой, и темные похищали и убивали больше ни в чем неповинных людей, чем в любое другое полнолуние. Но близилась ночь, а придворные Эрлкинга вместо того, чтобы собираться в путь, предавались необузданному веселью. Кто-то играл на большом органе, охотники пили ежевичное вино и играли в кости и другие игры, в которых проигравший платил не деньгами, а собственной болью и должен был, например, сам отрезать себе ухо.

Все это время Серильда неподвижно сидела на диване, выпрямив спину, будто аршин проглотила. Все тело у нее затекло; ей казалось, что прошло полночи. Она не сводила глаз с детей. Они повесили свои фонарики на ольху еще днем, но ждали наступления темноты, чтобы их зажечь. Эти фонарики символизировали фонарь Велоса, вот только бог уводил тех, кто умер, в