к результату так и не привели. Столько генералов и министров ухлопали, а Столыпин жив и поучает всех в Думе, куда вести Россию. И никто не может прервать его красноречие и отменить жёсткие законы.

— Ты, Дмитрий, не горячись. Столыпин уже отжил своё. Уйдёт, и всем станет легче. Потерпи.

— Вспомните мои слова, — заверял Богров, — просто так Столыпин не уйдёт.

Революционер Лятковский, имевший большой опыт подпольной работы, вспоминал об одном своём разговоре с Богровым.

— Мы все с вами мелкие сошки, играем в революцию, а настоящих дел не делаем, — кипятился Богров.

— А что ты подразумеваешь под настоящей работой? — поинтересовался Лятковский.

— То же, что и ты, — ответил Богров. — Что люди оценили бы, о чём бы все знали...

— В революционной работе главное не то, что тебя все люди знают, а то, что общее дело делается совместно и сообща. Каждый вкладывает свой посильный труд. Если же ты хочешь прославиться, так это дело другое, с революцией не связанное, — сурово сказал ему Лятковский.

Но Богров не хотел быть в революции мелкой сошкой, рядовым бойцом, ему нужно было “главное”, что отличало бы его от всех остальных. Это отмечали все товарищи, знавшие его по работе в Киеве. Позже все они утверждали, что их бывший друг относился к породе геростратов.

До министерского кризиса Богров жил, как медведь в берлоге, в глубокой спячке — его перестали интересовать партийные друзья, их дела, общей работы он чурался, даже не поддерживал общения с прежними знакомыми. Всем казалось, что от социализма он отошёл если не окончательно, то на какое-то время.

Но кризис правительства в марте 1911 года его оживил. Он стал больше интересоваться политикой, вернулся к старым связям. Теперь друзья видели прежнего Богрова — активного, спорящего, горячо обсуждающего проблемы, вникающего в работу организации и стремящегося всё знать и понять.

— К вам заходил Богров?

— Да, был. Кажется, он хочет вернуться к работе.

— Высказывал свои соображения?

— Нет, напрямую не говорил, но было видно, что истосковался по общению и, как всегда, хочет быть нам полезным.

— Наверное, стоит приобщить его к делам. Раз он повзрослел, решил взяться за ум всерьёз, не как прежде...

Ничто не выдаёт намерений так явственно, как разговоры. Даже если приходится прятать мысли, обволакивать их в непроницаемые слова, путать собеседников, говорить совершенно противоположное тому, что думаешь на самом деле, скрывать суть задуманного.

Даже тщательно подобранные фразы, будто специально приготовленные к разговору, оставляют какой-то осадок, и позже умный собеседник вспомнит сюжетную нить состоявшейся беседы и сможет догадаться об истинном смысле всего, что ему хотели сказать и не сказали.

О разном вспоминали позже собеседники Богрова. Одним запомнились его ладные речи, другим — невысказанные мысли. Как он не скрывал их, все отмечали: что-то в его разговорах было странное, выморочное, сомнительное.

Навело это кого-то на истинную его суть? Наверняка нет — иначе забили бы тревогу, обратив внимание на несуразность его пассажей, отмежевались бы от него.

Все несуразности относили лишь к странностям характера Богрова.

Но всё это будет осмысливаться позже. После известных событий, потрясших государство.

В тот вечер, вернувшись от друзей, Богров принялся внимательно читать газеты. Теперь не пробегал их глазами, как раньше, бегло, а не спеша, по нескольку раз перечитывал понравившиеся абзацы некоторых статей.

“И на черта ему понадобилось земство в западных губерниях, — думал Богров, — если есть дела поважнее? Нет, он решил и в них установить царские порядки”.

Он привычно осуждал действия Столыпина, и ему, конечно, нравились те статьи, в которых премьера критиковали. Вот, к примеру, отчёт о выступлении Пуришкевича. Несколько абзацев Богров даже подчеркнул синим карандашом: “Я понимаю стремление Столыпина попасть в Бисмарки, но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и государственным смыслом: а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла... ибо, если Столыпин за всё время своего управления говорил об успокоении и не добивался успокоения, если он говорил об усилении России и не добился усиления, то он этим шагом достиг и добился одного — добился полного объединения, за малым исключением, всего благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции самому себе...”

“Да, — подумал Дмитрий, — складно говорит Пуришкевич, очень разумно”.

Больше всего из прочитанного в тот вечер ему понравилась статья Меншикова “В чём кризис?”, опубликованная в газете “Новое время”:

“Было бы неправильно утверждать, что П.А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования... Мы всё ждём появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает... Годы идут, но большого дела что-то не видно”.

Дмитрий подумал: вот где зарыта собака — Столыпин не оправдал возложенных на него надежд. Реакция хотела, чтобы он подавил революционное движение ещё жёстче, чем он это сделал. Выходит, он сделал не всё, что было ему предписано. Конечно, Меншиков прав: удача сопутствовала Столыпину. Как он точно написал: сам по себе факт исключительный — из простых губернаторов Столыпин стал премьером — первый случай в эпоху временщиков.

А что он пишет дальше? Вот так: “Удача преследовала господина Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного “успокоения”.

И другое место в статье Меншикова понравилось Богрову: “Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца”.

Меншиков, конечно, умён и остроумен, отметил Дмитрий, и выделил его другую мысль: у Столыпина нет конструктивных идей для борьбы с революцией. Автор так и пишет: “Даже гениальные люди — каковы Наполеон и Бисмарк — были бессильны вне всякой идеи”.

А разве не хорош такой пассаж в конце статьи:

“Кризис не в том, что Государственный совет разошёлся с П.А. Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать хозяином положения. В составе правительства невольно ищешь появления действительно большого человека, того главного артиста власти, на котором обыкновенно держится вся труппа. П.А. Столыпин при всех достоинствах — не премьер в этом сценическом смысле”.

Богров дважды подчеркнул последнюю фразу, так она ему легла на душу.

Когда пришёл брат, он дал ему прочесть понравившуюся статью. Брат был поглощён