Он уставился мне в зрачки своими глазами цвета плавленого сахара.

— Во время Рамадана это не так уж и плохо, — ответил он. — Праздники приводят его в благодушное состояние.

Но предвкушение возможности развлекать шаха почему-то навевало на него скуку. Он стал поправлять золотую цепочку, что носил на шее, и я вдруг разглядел его личную печать, что наполнило меня азартом.

— Что ж, надеюсь, вам будет приятно, — ответил я. — Возможно, вы, как и я, счастливы, если удается отвлечься. Но иной раз хочется, чтоб можно было порадоваться жизни, словно обычному человеку. Понимаете?

На секунду с его глаз будто отдернули вуаль, и он вдруг стал таким одиноким, как тот козел на базаре, что не мог избавиться от своих мучителей.

— Как собираетесь праздновать? — допытывался я.

Он помедлил, потом ответил:

— Завтра вечером после отмены запрета мы пойдем гулять по базару переодетыми, словно обычные простолюдины.

Я уставился на него в полном изумлении. Он проговорился — как несчастный, мечтающий изменить свои обстоятельства. Он поспешно попрощался и вошел в дом.

Пери только что вернулась, посетив Махасти и Ку-денет, которые притворялись, будто не знают ничего полезного о шахе. Когда я рассказал ей о намерениях Исмаила, ее глаза засветились надеждой. Гадая, она открыла книгу стихов Хафиза и прочитала случайно выбранные строки.

Но и в себе самом фанатик зрит лишь грех,

Он зеркало души готов сокрыть от всех:

«Мой вздох на нем оставил тень порока!..»

— Стихи словно написаны об Исмаиле, — заметила она. — Более законченного фанатика я никогда не видела. Считаю это благим предсказанием для нас.

Она закрыла книгу. Чело ее было гладким и спокойным, движения — решительными.

— Действуем!

— Чашм.

Я отправил записку лекарю, заказывая пилюли от несварения. Назавтра, когда они были готовы, я забрал их на базаре у его человека, осторожно вложил в ячейки шестигранной коробочки и вернул коробочку в тайный ход. Пери послала Масуда Али, приказав сообщить Фариду, чтоб он ждал распоряжений. Масуд Али упорхнул.

— Надо возобновить твое бдение на моей крыше. Как только ты удостоверишься, что они ушли, Фарид может выполнить свое поручение.

— Если меня заметят, чем оправдываться?

— Скажи, что просто очень тянет носить женскую одежду. Вряд ли это хуже, чем оправдываться поносом.

Я хохотал так, что у меня развязался тюрбан, и какой-то жесткий узел на сердце — тоже. Впервые Пери пошутила со мной насчет моих оправданий перед шахом. Наконец-то она простила меня.

Прикрывшись чадором, я взобрался по ступенькам и уселся на крыше покоев Пери, наблюдая, как отмечающие Рамадан гуляки проходят со своими семьями. На каждый стук двери мне казалось, что это Хассан. После выстрела пушки Азар-хатун тут же принесла мне горячего молока и хлеба с сыром, затем кебаб из ягненка с щедрой добавкой риса.

— Как ты чудесно выглядишь, прикрытый чадором, — совсем луна в облаке! — поддразнила она меня.

— А разве поэты не описывают прекраснейших мужчин и женщин именно так? — отшучивался я. — Губы — лепестки бутонов, щеки — румяные яблоки, глаза большие, озаренные душой, темные бархатные брови, кудрявые черные волосы и родинки — совсем как твоя…

Долгий хрипловатый смех ее оставался со мной, пока она спускалась. Когда он умолк, я вдруг подумал: если мальчики и девочки так одинаково любовно воспринимаются в поэзии и живописи, почему их начинают различать позже как мужчин и женщин? Что за разница — иметь инструмент или не иметь? Даже я не мог сказать.

Я уже заканчивал есть, когда тяжелая деревянная дверь дома Хассана со скрипом отворилась и Хассан, шах и охрана, все переодетые, вышли во двор и направились к стене с потайной дверью. Я бросился вниз к Пери.

— Они только что вышли, — сказал я, чувствуя, как я возбужден.

— Посылаю к Фариду, — ответила Пери, и ее руки, которыми она приглаживала волосы на висках, дрожали.

— Иду к потайному ходу ждать его.

И тут мой желудок громко забурлил.

— Подожди! — велела Пери. Нагнувшись к подносу, завернула в платок немного хлеба и сыра. — Возьми хотя бы это.

С поклоном, тронутый до глубины души, я принял ее дар. Без сомнения, ни разу прежде Пери не давала еду слуге. Жест доброты как бы говорил о понимании того, на какой риск я иду ради нее.

От Выгула шахских скакунов я свернул в тот самый небольшой сад, скрываясь за деревьями в наступившей темноте. Внизу на минуту я и сам перестал видеть, не зная ход так, как знала его Пери; я слегка заблудился в коридоре и его ответвлениях, но скоро мои ноги словно припомнили пройденный путь и понесли меня вперед, пока земля не закруглилась холмиком и я не зацепил носком туфли мешочек с монетами.

Убедившись, что рядом никого нет, я отодвинул плитку, взял мешок с половиной денег, шкатулку с пилюлями и положил все на пол в соседней комнате садового домика. Снова спустившись в ход, я задвинул за собой плитку, сел у стенки и стал дожидаться шагов. Если придет больше чем двое, я буду знать, что нас предали, и убегу ходом, чтоб предупредить царевну.

Я ел хлеб с сыром, готовясь к долгой ночи. Сырость подземелья впитывалась в кожу, словно меня уже опустили в могилу. Перебирая в голове все части нашего заговора, я понимал, что самое ужасное — отсутствие печати Хассанбека на шкатулке. Я начал думать, что с нами будет, если мы попадемся. Конечно же, нас убьют, но прежде нас будут пытать так, что лучше не представлять. Мне виделось, как нас бьют по ступням, так что брызжет кровь, как глаза выжигают раскаленным железом, как ломают позвоночники.

Звук бегущих ног — мои волосы встали дыбом, слух напрягся до предела. Гулкий скрежет, словно кто-то пытался сдвинуть плиту. Что-то задело мое колено, я вскочил, удержав крик. Выдернув кинжал из ножен, я наугад ткнул перед собой, полный решимости ударить первым. Клинок уткнулся в твердое, и я зарычал