— Что ему было нужно?

— Он сказал, что его лекарство от желудка готово, — пояснил стражник.

— Что с вами, евнухами, такое? — спросил шах. — Почему у вас вечные проблемы то с одного конца, то с другого?

— Пожалуйста, простите мое ничтожество.

Кто-то шепнул шаху на ухо, и он снова обратился ко мне:

— Ах вот что. Это ты оскопил себя сам?

— Да.

— Уродская история. Ты, верно, решил, что подтвердил этим свою верность раз и навсегда. Знай, что я потребую других проявлений верности.

— Чашм, — ответил я, склонив голову.

Шах обратился к Пери:

— Ты поняла, отчего я был столь придирчив? Неизвестно, когда убийца может нанести удар.

Его слова вонзились новой стрелой ужаса в мои внутренности.

— Свет вселенной мудр, — ответила Пери.

Шах казался польщенным.

— Я намерен вырвать с корнем любого возможного убийцу во дворце! — провозгласил он.

Лица придворных побелели от страха; молчание в комнате стало удушающим. Секунду я видел ледяные глаза Насрин-хатун.

Шах махнул рукой, отсылая меня.

— Позволяю твоему слуге уйти, — сказал он, не утруждаясь вспомнить мое имя. — Но тебе стоит в будущем приглядывать за ним.

Шагая через сады к дому Пери, я возносил самую горячую благодарность Богу за спасение. Светало, в кронах деревьев запевали птицы. Их веселая музыка наполняла меня сладостным облегчением.

Когда вернулась Пери, лицо ее было замкнутым. Она велела мне прийти в ту самую укромную комнату и захлопнула дверь. Не садясь, она стояла возле меня — так близко, что я чуял острый запах страха, исходивший от ее тела.

— Джавахир, ты что, с ума сошел?

Я не обратил внимания на ее гнев:

— Так добывались сведения.

— Почему ты не сказал мне о ней?

— Я намекнул вам на свой источник. Мне казалось, незнание защитит и вас, и ее.

— Это та же, которая передала тебе пилюлю?

— Именно.

— Что еще ты хотел выяснить?

— Все о личных привычках шаха.

Она нахмурилась так, что лицо ее стало словно готовое к бою оружие.

— Он едва не поймал нас. Теперь он станет еще осторожнее, и все из-за тебя.

— Что вы хотите сказать?

— Что ты перешел границы дозволенного.

— Адский огонь! Как еще я мог добыть вам такие сведения?

Она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону:

— Тебе надо было сказать, когда ты шел на такой риск. Ты нарушил наше главное правило, все это время скрывая от меня свои действия.

— Я хотел уберечь всех нас. Это моя работа.

— Ты просто осел! — внезапно расхохоталась она безрадостным смехом, — ведешь себя как всезнайка!

Настроение у меня было не то, чтобы выслушивать такие обвинения, даже справедливые. Я отвернулся, будто от скверного запаха.

— К счастью, мне было известно достаточно, чтоб сказать шаху: мол, ты говорил о пожертвованиях для моих просительниц. Когда он стал выжимать из меня подробности, я сказала, что у меня огромное множество случаев и я не знаю, что и для кого ты относил. Настоящее везение, что несколько дней назад ты упоминал о благотворительности, — просто удача! Нам нужно более продуманное поведение, чем такое.

— Но оно, похоже, вполне сработало, — отпарировал я.

Пери глянула на меня, как на червяка:

— Во имя Господа, ты хоть понимаешь, что случилось?

— Нет. — Мои внутренности словно завязало жестоким узлом.

— Прошлой ночью шаха разбудили подозрительные звуки. Он увидел, что Хадидже стоит возле его фляги с водой и что-то делает. Вскочив, он схватил ее, а она завизжала. В ее кулаке был стиснут глиняный флакончик — по ее словам, с приворотом. Она сказала ему, что надеялась на волшебство, чтоб понести от шаха дитя… Шах почти поверил ей, но решил приказать ей выпить зелье. Она заспорила, что ей-то как раз это не нужно. Когда он настоял, она попыталась выбросить флакон, но шах заставил ее выпить содержимое. Вскоре она схватилась за живот и упала, корчась в муках. Прежде, чем умереть, она сказала, что решилась на это сама, дабы отомстить за своего брата, но он ей не поверил. Все это утро он допрашивал ее служанок и посетителей, чтоб открыть, кто еще замешан.

Комната вокруг наполнилась удушливой тьмой. Я вцепился в свою грудь и застыл.

Пери уставилась на меня:

— О боже, Джавахир, ты словно утратил свет очей своих?

— Да! — крикнул я и осекся.

Я не мог признаться даже Пери, что был влюблен в одну из жен шаха. Она сочла бы это непростительным прегрешением.

— Если бы я мог быть на ее месте!

Губы Пери недоуменно искривились.

— Зачем?

— Потому что… — задыхаясь, выговорил я, — потому что это значит, что шах выдал себя и показал, что он может убить женщину, и вы тоже больше не защищены.

Гневные слезы, катившиеся из моих глаз после этого известия, нельзя было остановить.

— Джавахир… да ты воистину боишься за меня!

— Да, госпожа моя, — ответил я, утирая лицо и пытаясь овладеть собой. — Воистину боюсь.

— Не тревожься обо мне. Наш замысел известен очень немногим: Гаухар, Султанам — а они на нашей стороне, — Фариду, который хочет денег, и лекарю, который боится своего прошлого. Кому еще?

— Никому, — сказал я, потому что не считал Фереште или Баламани. И тут меня обжег страх: а вдруг именно они нас выдадут?

— Тогда все в порядке. Мы будем проклинать имя Хадидже и выражать искреннее счастье, что шаху удалось раскрыть заговор рабыни.

— Какая храбрость — решиться на такое! — упорствовал я.

— Я не могу одобрить раба, посмевшего отравить шаха. Это недопустимо.

— Недопустимо? А откуда у нас право совершить такое?

— Во мне царская кровь.

Меня захлестнула ярость. Ей следовало превозносить имя Хадидже, а не проклинать его.

— Джавахир, — взгляд Пери был странным, — да ты дрожишь. Ты как-то связан с намерением Хадидже?

— Совершенно никак, — отвечал я, и это была единственная правда, сказанная мною за все утро. — Но я болен от всего этого. Хотел бы я знать о нем и остановить ее.

— Клянусь Богом, я никогда не видела у тебя такого сердечного пыла. Что ты скрываешь от меня?

А я вспоминал, как Хадидже давала мне попробовать варенье, и вспоминал глаза ее — слаще засахаренной айвы. Как бы мне хотелось теперь не скрывать своих намерений! Каким же я был дураком!

— Мы были добрыми друзьями, — признался я. — Теперь она мертва, и все потому, что хотела помочь…

Я сел на корточки, руки безвольно свисали между колен. С меня словно содрали кожу, и все мои внутренности открылись непогоде, и каждый нерв дергала боль. Всей душой я желал утратить каждое из чувств. Будь я сейчас на