Полученные радиоинструкции и страницы, скрепленные кровью

В 1920-е годы Шаламов – студент юридического факультета Московского университета, деятель левой оппозиции и начинающий писатель. Во всех этих пунктах его биография совпадает с биографией Третьякова со сдвигом на дюжину лет[1124]. Кроме того, как и Платонов, он интересуется идеями Лефа и даже посещает кружок Брика и общается с Третьяковым:

Третьякова я знал по статьям, по выступлениям, по пьесам, по журналистике. Роль его в лефовских делах двадцатых годов была велика. <…> Третьяков был рыцарем-пропагандистом документа, факта, газетной информации. Его влияние в «ЛЕФе» было очень велико. Все то, за что Маяковский агитировал стихами – современность, газетность, – шло от Третьякова. Именно Третъяков, а не Маяковский, был душою «ЛЕФа». Во всяком случае, «Нового ЛЕФа»[1125].

По мнению Елены Михайлик, «Шаламова одновременно привлекала – и отталкивала – жесткая ориентация на „литературу факта“, апелляция к документу, представление о том, что форму произведения должны диктовать свойства материала, а автор важен ровно в той мере, в которой отсутствует в тексте»[1126]:

На Малую Бронную ходил я недолго из-за своей строптивости и из-за того, что мне жалко было стихов, не чьих-нибудь стихов, а стихов вообще. Стихам не было места в «литературе факта»[1127].

Места, как известно, не было не столько стихам, сколько традиционному поэтизму и претенциозным метафорам, аллегориям и тому подобному. В воспоминаниях Шаламова один из его диалогов с Третьяковым выглядит так:

– Вот мы опишем этот дом <…> А что бросается в глаза раньше всего, когда входишь в комнату?

– Зеркала, – сказал я.

– Зеркала? – раздумывая, спросил Третьяков. – Не зеркала, а кубатура[1128].

Как в случае упоминавшейся психотехнической лаборатории архитектора Ладовского[1129], в принципах «речестройки» Леф также отдавал приоритет не репрезентационным эффектам и «отражательству», а – следуя традиции футуризма – реальной ощутимости слов (не эмоциональному воздействию содержания, а чисто фонетической выразительности формы), энергичным звуковым жестам, «речевой сигнализации» и «семафорической речи». Так, в Государственных экспериментальных театральных мастерских имени Вс. Мейерхольда Третьяков читает курс «Речестройка, интонация, поэтика», а к своей постановке у Мейерхольда 1922 года рекомендует:

Проработка артикуляционного эффекта выразительных по своему звукосоставу слова <…> нахождения для каждой речи некоторых устойчивых положений речеаппарата, дающих устойчивую тембральную и артикуляционную окраску речи[1130].

Поэтому когда молодой лирический поэт Шаламов изъявляет желание опубликоваться в «Новом ЛЕФе», он получает вместо этого задание создать техническую инструкцию для радиорепортера:

– Вот, – сказал Сергей Михайлович, – напишите для «Нового Лефа» заметку «Язык радиорепортера». Я слышал, что надо избегать шипящих и так далее. Напишете?

– Я, Сергей Михайлович, хотел бы написать по общим вопросам, – робко забормотал я.

Узкое лицо Третьякова передернулось, а голос его зазвенел:

– По общим вопросам мы сами пишем[1131].

Это кажется пренебрежением к поэтическим амбициям – даже «не чьим-нибудь стихам, а стихам вообще», и в тех же воспоминаниях Шаламов предлагает довольно радикальную интерпретацию истории «Нового ЛЕФа»: «Маяковский хотел писать стихи и был изгнан из „Нового ЛЕФа“. Писание стихов казалось Третьякову пустяками»[1132]. Как известно, Маяковский не только не был изгнан, а Третьяков сам часто выступал с публикацией «пустяков» в журнале, но оба к тому же проявляли интерес именно к радиобытованию (поэтического) слова, а также делали особенный медиаэстетический акцент на вопросах тембра и следствиях этого физиолого-технического аспекта для литературной критики. Так, «речевик» Третьяков высказывает предположение о рождении словесных изобретений зауми из духа аудиотрансляции («граф-то возник во второй части стиха не потому ли, что его родил „радио-телеграф“»)[1133], а его собственные стихи, по мнению критика, «бьют обухом не только по сознанию; они распирают голосовые связки; они превращают гортань в металлический рупор»[1134]. В свою очередь, «горлопан» Маяковский в год начала работы «Нового ЛЕФа» называет радио «дальнейшим (одним из) продвижений слова, поэзии» и «расширением словесной базы», а критик, по его мнению, должен «знать законы радиослышимости, должен будет <…> признавать серьезным литературным минусом скверный тембр голоса» и даже «должен измерять на эстраде пульс и голос по радио»[1135].

Предложение Третьякова написать заметку о языке радиорепортера выглядит скорее приглашением в самый центр актуальных дебатов футуристов о новых медиатехнических условиях существования слова, в том числе поэтического, но Шаламов пока не захочет ничего знать об измерениях пульса и законах радиослышимости. Возможно, впрочем, само это приглашение к созданию технических стандартов произношения уже являлось провальным – причем не по жанровым (предложение поэту писать инструкции), а по сугубо фонетическим причинам. Предлагая написать заметку о нормах произношения, Третьяков уточняет, что он «слышал, что надо избегать шипящих» человеку по фамилии Шаламов. При возражении того его голос начинает звенеть, а когда тот, переключаясь с вопросов акустического означающего к письму, выскажет желание «написать по общим вопросам», выяснится, что и по ним Третьяков пишет сам. Так или иначе, в «Новом ЛЕФе» так и не будет опубликовано ни стихов, ни радиоинструкций за подписью Шаламова.

* * *

Я доверяю протокольной записи, сам по профессии фактограф, фактолов, но что делать, если этих записей нет. Нет личных дел, нет архивов, нет историй болезни…

В. Шаламов. «Перчатка»

Несмотря на то, что инструкции предлагается написать для радиорепортеров, само это редакционное задание, кастрирующее желание «написать по общим вопросам», Шаламов получает в силу разделения труда, обязанного диспозитиву печатного издания, где редактор дает задания и монтирует материалы[1136]. Более того, помимо «Нового ЛЕФа», куда предназначался этот материал, Шаламов на тот момент уже работает в «Радиогазете»[1137]. Намного позже он будет откликаться в своих заметках о прозе:

Сергей Михайлович Третьяков пытался укрепить газету, дать газете приоритет <…> Литература факта – это не литература документа. Это только частный случай большой документальной доктрины. ЛЕФовцы в ряде статей советовали «записывать факты», «собирать факты» <…> Но ведь это – искажение, расчисленное заранее. Нет никакого факта без его изложения, без формы его фиксации[1138].

Передачу фактографической страсти можно считать состоявшейся. Не обошлось, однако, и без сдвигов, и главным из них является понятие документа, которое как бы охватывает понятие факта, делает его «частным случаем» большой документальной доктрины, к которой, надо полагать, Шаламов относил и свою «новую прозу»[1139].