года мало кто вообще уехал бы в такую глушь. Я же провела там ещё неделю прежде, чем мне позвонила Тереза. Голос у неё был надсадным, точно она плакала, и она впрямь разрыдалась, когда я ей ответила по телефону.

Тереза сказала, что не надеялась услышать меня живой, потому что — о Господи — мои соседи, будь они неладны, заметили странный душок из-под двери. Это был трупный запах. Они донесли об этом полицейским, те вскрыли дом и подвал, где нашли Джонни и Нормана.

Вернее, то, что от них осталось. И что не поели крысы.

Я была сама не своя в те дни. Десятки знакомых выражали мне своё соболезнование. Мать Джонни рыдала на его гробе, пришлось отпаивать её успокоительным прямо на похоронах. Тереза, кроме полицейских, была единственной, кто допытывался, что же случилось, но я никому ничего не рассказывала. Я страшно боялась за свою репутацию. За своё честное, доброе имя. Они узнают, что я легла с убийцей моего мужа, даже насильно — и что тогда? Моя жизнь будет разрушена. Я не могла этого допустить.

Я стала вдовой, переехала из этого города в другой: в том доме больше не могла находиться. Я поселилась недалеко от Смирны, от сестры, в Мысе Мэй, на берегу океана. Чудесный городок возле маяка. Там и родился Хэл.

Я узнала о своей беременности на третьем месяце. Цикл и прежде был неравномерный, то есть, то нет, и я не беспокоилась. Вдобавок, забыла о нем с переездом, допросами, всеми этими соболезнованиями и прочим. Было много бумажной волокиты, Господи Боже. Клайв долго хохотал бы, если бы узнал, что самое страшное я натерпелась после того, как он ушёл: чёртовы бюрократы проволокли меня по каждой инстанции, а когда отпустили, перестав терзать и выдав страховочные деньги за Нормана, я уже была беременна.

Я узнала это в тот день, как узнала кое-что другое. Пришла в кофейню, где неплохо общалась с некоторыми соседками. Нужно было заводить новые знакомства, понимаешь. Там под потолком висел маленький цветной телевизор. Я ела шоколадный галстук и запивала кофе, и была уже весна, март, когда в эфире дневных новостей показали кадры с накрытым телом, лежавшим на асфальте. По белой простыне было много красных следов; они только начали расплываться. В уголке экрана появилась фотокарточка преступника, который зимой под Рождество ограбил аэропорт Люфтганзы на шестьсот тысяч долларов вместе с подельниками и скрылся, убив при этом двоих охранников. И вот только сейчас его удалось найти и убить при задержании, во время перестрелки. Оттуда я и узнала его полное имя.

Клайв. Клайв Канн.

Я помню, что кофейная чашка вылетела у меня из рук, а дальше — тишина. Диктор всё перечислял список его преступлений: согласно ним мой мужчина горел бы в аду целую вечность. В списке том не было двойного убийства на Рождество и изнасилования, но меня всю колотило. Тогда я сказала, что у меня, наверно, аллергия на орехи или мёд в галстуке, и быстро ушла домой, но дома, заподозрив неладное, промучилась два дня, прежде чем купила тест и выяснила, что беременна.

Живот рос очень быстро. Я удивлялась, почему: у меня было много беременных подруг, и никто из них не мучился, как я. Клайв нашёл способ измываться надо мной, хотя был уже мёртв, вот что я думала. После первого УЗИ доктор подозревал у меня двойню. Так и было. Делать аборт во второй раз я уже не могла — это было слишком заметно. Мои близкие, сестра, мама, соседки, все видели, что я была беременна, и скрыть этого уже не могла. К тому же, родственницы сочли это чудом — мой муж умер, но оставил после себя ребёнка, а как узнали, что будут близнецы, так я прямо стала любимицей всей семьи. Как они со мной носились, Констанс! Это было хорошее время. Я тогда впервые за многие годы почувствовала себя действительно счастливой. Я и была счастлива, до тех пор, пока детям не пришло время появиться на свет.

Я родила их двадцать седьмого августа, двух мальчиков — одного живого, другого — мёртвого. Мне делали кесарево сечение и не сразу показали их. Я не верила до конца, что одного не стало, но потом мне отдали тело… и я… Я поняла, что Хэл — такой же, как его отец. Потому что ещё в утробе он удушил своего брата пуповиной.

Я не помнила, как заботилась о Хэле в младенчестве. Я ненавидела его. Иногда смотрела на него и думала, что могла бы запросто утопить его в ванночке, или удушить в люльке. Много ли надо младенцу? Иногда я клала на него свою подушку и ложилась сверху локтем, но не выдерживала, когда он начинал синеть и плакать. Я знала: не страшно, что он плачет. Страшно, когда он смолкнет. Я не могла покончить с ним, как бы ни хотела.

Время шло, моя боль притупилась. Я похоронила его брата рядом со своим мужем, Норманом, но этот ребёнок не был его сыном, хотя на надгробии я попросила выбить фамилию Оуэн. Чем быстрее рос Хэл, тем очевиднее становилось, что его отец — не Норм. Я не могла бы даже сослаться на какое-то семейное сходство с его или нашими родственниками. С той и с другой стороны мы были светленькими, темноволосыми, темноглазыми. У нас в родне нет крупных мужчин. Крупных женщин — тоже. Вот не повезло! Хэл подрастал, и у моей родни появлялись вопросы, в кого это он такой высокий. Под солнцем он быстро загорал, и в пять лет бегал по двору совершенно очаровательным, смуглым, с белой головой. Я всегда его очень коротко стригла, чтобы это было не очень-то заметно; думала даже красить, но у него начиналась страшная сыпь по телу. Может, аллергия, а может, это было от нервов. Я уже не знаю. Но когда Хэлу исполнилось шесть, я перестала ездить с ним к семье, потому что они задавали вопросы, на которые у меня не было ответов.

Я боялась, что про меня скажут, будто я той ночью, на Рождество, когда убили Нормана и Джонни, была с любовником. Боялась, что будут говорить, как я нагуляла Хэла. Хэл приносил мне столько душевных терзаний, что тебе трудно это представить. Я не могла нормально спать, смотрела на соседей и думала, что они перетирают мне косточки. Я виделась только с Терезой, и то потому, что она была молчунья, я знала, и не