Миссис Бальфур послала ей ошеломленный взгляд, словно не узнавая собственную дочь.

– Элиза! С каких пор ты решила, что твои удовольствия важнее долга перед семьей? Как ты могла подвергнуть опасности всех нас, саму себя – вот что выше моего понимания, – проговорила она наконец. – У тебя есть братья, племянницы, племянники, твой долг – соблюдать их интересы. Как и свои собственные.

– И я соблюдала! – воскликнула Элиза. – Десять долгих лет! Я отдала вам огромную часть своей жизни, мама! Шла на любые жертвы, о которых вы меня просили, отказалась от всего. Я делала это ради семьи и никогда не жаловалась. Но с меня довольно. Я хочу от жизни большего, чем исполнение долга.

Она тяжело дышала. Мать и дочь теперь стояли друг напротив друга, хотя Элиза не помнила, когда они обе вскочили.

– Ты думаешь, я не хотела большего? – вопросила миссис Бальфур. – Твоя бабушка не хотела большего? Любая дама на этой улице не хотела большего для самой себя? Но нам это недоступно. И мы смирились.

Элиза устремила на нее долгий взгляд. Ей не приходило в голову, что миссис Бальфур когда бы то ни было желала большего, чем жизнь, которую она ведет, жизнь, за которую она сражается каждый день. И неожиданно Элиза пожалела, что они не обращались к этой теме раньше, что им не представилась возможность поговорить столь же откровенно в иной, более мирный момент. Было бы интересно взглянуть на мать с новой стороны.

Миссис Бальфур закрыла глаза, пытаясь успокоиться.

– Все, чего я хочу… все, чего я всегда хотела, – это наилучшей участи для моих детей, – произнесла она тихо. – Ты мне веришь?

Внезапно у Элизы перехватило горло.

– Верю, – ответила она и услышала слезы в своем голосе.

Она сказала правду. Какой бы властной, невыносимой и категоричной ни была миссис Бальфур, все ее поступки диктовались лишь одним – заботой о благе семьи. И Элиза не всегда воспринимала ее воздействие как капкан. Можно было не задумываться, как правильно поступить, какое решение верно, ибо мать обязательно подскажет, что делать. Элиза могла бы просто передать свою волю в руки миссис Бальфур, позволить себе на нее опереться. И даже сейчас какая-то часть ее души страстно желала так и поступить. Подчиниться, вернуться в семью, которая примется попрекать ее, лепить по своему образу и подобию, помыкать ею… но и охранит, закроет щитом. Это была бы мелкая и ничтожная жизнь, но более безопасная.

– Завтра мы уедем в Бальфур, – заявила мать без тени сомнения в голосе. – А Маргарет отправится в Бедфордшир.

Элиза сделала глубокий вдох.

– Нет, мама, – сказала она. – Завтра я пойду на выставку. Это возможность, перспектива, какой у вас, видимо, никогда не было. И я намерена ею воспользоваться.

Безопасная жизнь – не то, чего она хотела. И если у нее в любом случае отберут богатство, то она пустится в погоню за тем огоньком славы, который удастся поймать.

Она сглотнула и добавила, с еще бо́льшим трудом:

– Это не значит, что я не благодарна за все, чем вы пожертвовали ради меня. Мой выбор отличается от вашего не потому, что я его не уважаю.

– Если ты так поступишь, я никогда тебя не прощу, – прошептала миссис Бальфур.

Элиза зажмурилась, собирая все свои силы:

– Я должна, мама… Надеюсь, когда-нибудь вы поймете.

– В таком случае нам больше нечего сказать друг другу, – проронила миссис Бальфур и покинула комнату, оставив Элизу в полном одиночестве.

Глава 31

На следующее утро Элиза проснулась раньше всех домочадцев. Пардл помогла ей нарядиться в простое платье из жемчужно-серого шелка, и они покинули дом, не позавтракав. Элиза решила, что посетит Королевскую выставку в одиночестве, поскольку не могла предсказать, как поведет себя, когда снова увидит портрет. В последний раз она созерцала его перед тем, как отправить на чужой суд, исполненная радостных предвкушений, гордости и любви. Сегодня ее настрой был гораздо более сумрачным, ибо вчерашний визит миссис Бальфур и весть об утрате состояния бросали на ее будущее безжалостную тень неопределенности.

Изъян храбрых поступков, подумалось Элизе, заключается в том, что они и близко не приносят той радости, какую можно было бы ожидать. На самом деле, если судить по последствиям, чувство вины, беспокойство и страх были точно такими же, как после поступка трусливого. Впрочем, не совсем. Ибо из-под терзаний, опасений перед лицом грядущего, тревоги, что семья, возможно, никогда ее не простит, прорастало крохотное зерно удовлетворения – если решение Элизы окажется самой чудовищной ошибкой в жизни, по крайней мере, это будет ее собственный выбор, а не выбор, сделанный за нее.

Наемный экипаж замедлил ход, приближаясь к Сомерсет-хаусу. Королевская выставка проводилась в здании, которое когда-то, двести лет назад, принадлежало семье ее покойного мужа, и почему-то только сейчас, в этот самый момент, Элиза разглядела иронию, заключавшуюся в этом совпадении. Интересно, если бы она подписала картину своим именем, это обеспечило бы ей более выгодное место? Размещение полотен в Сомерсет-хаусе отдавалось на усмотрение специального комитета, и расположение могло быть как очень выигрышным (на уровне глаз, в ближайших от входа залах – такие места обычно отводились для членов академии), так и средним, и отвратительным (на потолке, в печально известном Восьмиугольном зале, где царил полумрак). Элиза понятия не имела, где окажется ее портрет.

Они въехали во двор, и Элиза расправила плечи. Время пришло. Когда она посещала выставку в детстве, по зданию сновали толпы людей, однако сегодня она, видимо, будет в числе первых посетителей. На входе ей сразу предложили каталог, но, даже зная, что этот том представляет собой незаменимый путеводитель, указывающий на расположение выставленных предметов искусства, Элиза его не купила. Она сочла встречу с портретом слишком знаменательной, чтобы идти к ней кратчайшим путем.

Вместо этого она принялась неторопливо обходить залы один за другим в сопровождении Пардл, так же восторженно распахивая глаза, как в первый свой визит сюда, много лет назад, когда она шла рядом с матерью, держась за ее руку, и они вместе пытались отыскать дедушкины работы. Картины висели на стенах так тесно, что у зрителя разбегались глаза, и взгляд Элизы скользил от портретов к пейзажам, картинам маринистов, историческим полотнам, перемешанным между собой. Она позволила взгляду свободно блуждать, не обращая внимания на имена художников, но останавливалась перед теми работами, которые вызывали в ней интерес. Она рассматривала миниатюры, гравюры, скульптуры и с восхищением думала о множестве искусных рук, создавших такие великолепные