Бледный свет фонаря вырывал из темноты абрисы припаркованных TIRов. Все спали в кабинах или в мотеле, тут не было никого. Но он все равно надвинул капюшон на лицо. Преступник всегда начеку. Он же был осторожен пятикратно. Да и взяли их не из-за неосторожности, но из-за ебаной суки, которая пошла и всех сдала.

Да и по отношению к обществу – все уплачено.

То, что идет по его следу, – это не общество.

Отливал он долго. Моча исходила паром в бледном свете фонарей. Потом спрятал хозяйство в штаны, потянулся. Да, он так и сделает. Успокоится. Пусть проскочит его очередь. Тобек был прав. Он отправится в Германию, во Францию, куда-нибудь на виноградники или как-то так. Еще немного похудеет, покрасит

волосы, брови, сука, сбреет, если понадобится. Да, именно так он и сделает.

И может, когда-нибудь вернется, и все ему скажут, что он охеревший, плохой, что мать умерла из-за него от нервов, что дети никогда не видели отца.

Но самым важным окажется то, что он выжил, что обманул предназначение, как в том фильме. Что он выскочил. И все будет хорошо. Он улыбнулся, потянулся, что-то щелкнуло под второй лопаткой.

– Мацюсь, – голос позади был словно замерзшее озеро. Он думал, что все уже выссал, но ошибался. Почувствовал, как в штанах потекло теплым. – Подними руки вверх, – сказал голос, и он поднял.

Фонарь перед ним – последнее, что он увидит: бетонный фонарь, прицеп фуры, кусок леса, выхваченный из темноты. Оружие, «беретта», переделанный газовик, остался в комнате. Но даже если бы он его взял, все равно не имел бы и шанса.

Он знал этот голос. И принимал его во внимание.

– Не пытайся дергаться. Не поворачивайся. Нас двое, – сказал голос.

Он не ответил. Глаза, тело, тепло сучки. Они должны были сделать это еще раз после его возвращения в комнату.

– Понимаешь, что я говорю? – спросил голос.

Он кивнул.

– Скажи, что ты понимаешь.

– Понимаю, – ответил он.

Кто-то надел ему черный мешок на голову, приложил холодный металл к затылку. Кто-то его развернул и легонько подтолкнул.

– Руки, – сказал кто-то.

– Не понимаю, – ответил он.

– Назад, – услышал.

Кто-то надел на него пластиковую затяжку, кто-то все еще держал ствол у его головы. Кто-то снова его подтолкнул. Нельзя иначе. Нельзя.

– Вперед, – сказал кто-то.

Он шел вперед. Нет, ничего не сумеет. «Ничего не сумел бы, – подумал он. – Не сумел бы, Исусе, пусть эти суки все сделают сейчас, пусть не изгаляются, пусть сделают это сейчас, пусть меня не мучают, он уже знает, уже видит, я ведь изначально знал и видел, что они любят мучить». Потому он и убегал, потому изображал пропавшего без вести, потому так боялся.

– Иди вперед, – повторил кто-то.

– Боже, сделайте это сейчас, ебаные ублюдки, – отозвался он, но никто ему не ответил. Продолжали подталкивать. Он ничего не видел, материал был темным, толстым, плотным, вонял чьим-то потом, кислым потом, словно после болезни, эта вонь дала ему понять, что кто-то раньше уже носил это на голове. Неважно. Важно, что он сделает. Может, попытается убежать, они – начнут стрелять и, например, попадут ему в жопу, в ногу, он притворится мертвым, они его оставят. А может, вообще сбежит, может, они побоятся стрелять.

– Одно резкое движение – и пуля в голову, – произнес голос.

В какой-то момент асфальт под ногами превратился в землю. Они молчали. Слышал их дыхание, ровное, глубокое, расслабленное. Они выспались, они знали, что делали.

«Второй – это пес, коп [61],– подумал он. – Не пес с Зыборка, псы из Зыборка – пидоры. Это должен быть какой-то пес из Ольштына, из криминальной, может – на пенсии. Крутой сукин сын. Злой. Волкодав. Только бы его не мучили. Только бы все сделали быстро. Боже. Боже Единый». Он шел и шел. А может, они только шутят. Может, хотят его напугать. Может, Берната тоже хотели, но просто так вот вышло. Он продолжал идти. Они его чуть сдвинули, толкнули в другом направлении, наверняка чтобы не натолкнулся на дерево, наверняка они дошли до леса.

Сучка в отеле. Наверняка уже взяла его деньги из сумки и свалила. Часть денег были при нем, зашитые в спортивной куртке. Тысяч пятьдесят. Остальные она забрала и свалила. Может, им просто нужны деньги. Может, удастся проскользнуть.

– На колени, – сказал голос.

– У меня при себе налик, – сказал он.

Почувствовал что-то соленое на губах. Понял, что плачет.

– На колени, – повторил голос.

– Сто кусков, сука, ваши, – сказал он.

– На колени, – повторил голос в третий раз, и тогда он опустился на колени. Под коленями почувствовал хвою и шишки.

Несколько мгновений слышал только свое собственное дыхание. Быстрое и резкое. Глотал холодный воздух.

Пусть сделают все сейчас. Пусть сделают все быстро, чтоб их.

– Ты понимаешь, что мы тебе говорим? – спросил голос снова.

– Может, сейчас. Может, через пару дней, – сказал второй голос, чем-то приглушенный, словно бы чувак носил что-то на лице: тряпку, футболку.

Мать. Столько плохого он ей сделал. Пришел однажды, было ему лет пятнадцать, что ли, и сказал ей, что в технарь больше ходить не станет, смысла нет. Ну что это за работа, класть кафель, рвать жилы для какого-то хама за малые деньги. Она заломила руки. По этим ладоням было видно, что рвется ее сердце, они бессильно опускались, свисали в запястьях, словно бы что-то в них сломалось. Сидела в кресле и сплетала пальцы, словно для молитвы. Взывала к Богу и Богоматери, только к отцу не взывала, отец просто ёбнул бы его в зубы, а она никогда бы такого не допустила, чтобы отец поднял на него руку.

Когда по Зыборку впервые пополз слушок, что они бомбят машины, им было лет по семнадцать. Когда люди начали болтать, они уже многому научились, ходили с карманами, полными бабла, и после пьянки орали по ночам, что вообще могут весь ебаный город купить нахуй, и пили водку ведрами в ресторане в замке, и приказывали кельнеру ходить на четвереньках и изображать собаку, если он их сердил, а в борделях в Ольштыне устраивали такое, что успокаивать их приезжали патрули из Ярот. Мать узнала и после обеда, когда отец взял газету и пошел в сортир, а Лукаш – щенок еще – побежал на двор, она посмотрела на него. Он понял, в чем дело.

– Это неправда, – сказал первым.

– Ты можешь мне сделать, что захочешь, сынок, – ответила она. – Но только дуру из меня не делай.

Денег у него не взяла ни разу. Даже полсотни злотых. Даже в магазин не давала ходить. Это грязные деньги, на человеческом несчастье, говорила. Только когда он пошел на легальную работу, когда Кальт встал за ними, когда принял их, когда он благодаря Кальту открыл отель, ресторан, погребальную контору, когда начало все это крутиться легально, только тогда она позволила себе купить домик над озером неподалеку от Баек.