– Он этого не делал, – говорю я.

Она оборачивается, смотрит на меня странно, как заинтересованная птица, чуть наклонив набок голову.

– Он этого не делал, – повторяю я. – Он в жизни бы никогда не сделал такого.

– Откуда тебе знать? – спрашивает она. – Как часто ты тут бываешь? Что ты знаешь об этом?

– Он мой брат, – напоминаю я.

Вижу, как лысый мужик в машине хочет выйти, а она хлопает ладонью по машине, словно подавая знак, чтобы оставался внутри.

– Зачем ты сюда приехал? Что ты о них знаешь? – спрашивает она.

– Не понимаю, – говорю я искренне, потому что не понимаю ее. Она собирается с мыслями. А потом начинает говорить:

– Знаешь, где я работала? Знаешь, Миколай?

Я качаю головой. Не успеваю за ней. Она впивается в меня взглядом, словно желая, чтобы от взгляда этого мне сделалось физически больно.

– Я работала санитаркой. В патологии беременности. И видела как-то ребенка, знаешь, ему было уже три месяца, а он все еще лежал в госпитале, ребенок с поражением мозга, ребенок, что родился со всеми перекрученными мышцами, – говорит она, поднимает голову, отряхивается от невидимой пыли.

Что-то движется в окне Гжеся. Мне кажется, что со времени, как я последний раз был на улице, небо стало ближе к земле, опустилось на добрых пару десятков метров.

Камила поднимает сжатый кулак на высоту моего носа.

– У того ребенка было все сведено, понимаешь. Все мышцы. Сведены судорогой. Напряжены. Бедный ребенок. А через какое-то время его пальцы вросли ему в ладони. Уже ничего нельзя было сделать.

– И? – я все еще не понимаю.

Она отворачивается в сторону дома. Смотрит на его маленькие прямоугольные окошки.

– Говорят, что семья – как рука. Вот ваша – как рука того ребенка. Только ты еще об этом не знаешь, – говорит она, разжимая кулак. Ее пальцы худые, как палочки. На одном виден след от кольца.

– Это его убьет, Камила, – отвечаю я. – Я его знаю. Это его убьет. Он не переживет.

– Они сами себя убили, – говорит она и садится в машину. Лысый мужик трогается. Что-то говорит ей, резко жестикулируя, но мне не слышно – что.

Я смотрю ей вслед и знаю, что они – и мой отец из окна своей кухни, и Гжесь из окна своей – тоже смотрят вслед машине, которая поднимает тучу пыли на дороге, поворачивает влево и исчезает с глаз.

Снова звонит мой агент. Я принимаю вызов.

– Все подписано, – говорит он, даже не здороваясь, он вдохновлен, словно только что нюхнул кокса. – Все, твою, сука, мать, подписано, больше того, я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что у тебя проблемы…

– У меня нет никаких проблем, – прерываю я его.

– У тебя проблемы, а потому я пришел к выводу, что переведу тебе все на счет, потому что тебе нужны деньги – и вот они, почти двадцать тысяч. Прошу тебя, скажи мне сейчас: «спасибо, старик, ты супер, помнишь обо мне, ты мой друг, ты клевый», – он выбрасывает из себя слова так быстро, словно пытается побить какой-то дурацкий рекорд.

– Спасибо, – роняю я.

– И только? – спрашивает он.

– Спасибо, спасибо, – повторяю я еще два раза, чтобы ему хватило, и разъединяюсь. Когда делаю это, дверь в дом открывается с громким, неизменным вот уже столько лет скрипом. Стоит в дверях Юстина. Опирается о косяк. Я подхожу к ней. Подняться по лестнице – как же это долго. Притрагиваюсь к ее лицу. Она отодвигается. Я смотрю ей за спину, не слышит ли кто. Кажется, нет.

– Мы можем ехать, – говорю я. – Есть деньги. Мы можем ехать.

Она молчит. Только через некоторое время отвечает:

– Если есть – то прекрасно, пиши книгу.

– Прости за то, прости за все, – мне хочется плакать. Я представляю себя, который лупит второго меня со всех сил по морде. – У нас есть деньги. Можем ехать. Через час. Через полчаса. И уже никогда сюда не приедем. Обещаю, – говорю и показываю экран телефона, чтобы ей доказать, что я сейчас совершенно не шучу.

Я был уверен, что она улыбнется. Но она не улыбается. И теперь все ее лицо выглядит как остановленный стоп-кадр на зависшем компьютере.

– Сейчас? Когда кто-то убивает друга твоего отца и никто не желает ему помогать? Когда твой брат может больше никогда не увидеть своих детей? Теперь ты хочешь их бросить? – спрашивает она.

– Мы – важнее всего. Мы, а не они, – говорю я. Снова пытаюсь притронуться к ней, и она снова уклоняется.

– Нет, это не так, – отвечает.

– И что ты хочешь тут делать? Писать об этом репортаж? Какое тебе вообще дело? – спрашиваю я.

Я устал. Это меня не касается. Дети Гжеся, порванные бумажки на земле, трупы людей, которых я в последний раз видел ребенком. Спасение Гжеся, спасение отца, спасение прочих чужих людей. Половина этого города могла бы вымереть, и мне было бы похуй. Было два, только два человека в этом городе, до которых мне было дело, которые были для меня важными, и оба они мертвы.

– Я хочу помочь, – говорит она помолчав. – Если уж мы тут, я хочу помочь.

– Это абсурд, – фыркаю я.

– Это правильно, – отвечает она.

И прежде чем я успеваю подумать о том, дотронуться ли до нее еще раз, Юстина исчезает в глубине дома.

И только когда проходит пара минут, я сдвигаюсь с места, спускаюсь по лестнице, перехожу через двор, приближаюсь к дому Гжеся и стучу в дверь, сперва раз, потом второй, потом третий, потом начинаю лупить в эту дверь изо всех сил, но внутри не слышно ничего, кроме мягкого, тупого шума, вытекающего сквозь приоткрытое окно; и только когда я приставляю ухо к этому приоткрытому окну, сквозь которое совершенно ничего не видно, понимаю, что этот шум – это песня AC/DC, запись с концертного DVD «Highway to hell», которая исполняется под радостные крики публики, раздававшиеся давным-давно, далеко отсюда.