Повисла вопрошающая тишина. Наверняка каждый хотел узнать, как именно я собираюсь выполнять своё обещание, но больше ничего я не мог им сказать.

– Вам остаётся поверить мне, как вы однажды уже поверили, – добавил я уже мягче, не повелительным тоном князя, а голосом простого человека, который просит об услуге.

– Я очень надеюсь, что ты всё-таки знаешь, что делаешь, – простонал Огарёк.

Перегнувшись через перекладину, я вглядывался в каждое лицо, обращённое ко мне. Меня могла достать стрела или нож, пущенные из толпы, и я хотел показать: вот я, ваш князь, стреляйте, если хотите. Но никто не стрелял.

Медленно, сперва едва слышно, потом громче и громе, как гул далёкого дождя, накатывал звук: они повторяли одно-единственное слово.

Я выпрямился, прислушиваясь. Шум нарастал с каждым мгновением, и вот уже вся толпа ревела моё имя:

– Лерис!

– Лерис!

– Лерис!

Я благодарно улыбнулся им и осенил собравшихся треугольником Серебряной Матери.

Падальщица

Ещё никогда я не чувствовала себя настолько колеблющейся. Между Царством и Княжествами, между своими и чужими, между самой собой и Лерисом Гархом. Да, я заслужила худшей доли – я едва не убила его. Едва не убила мужчину, которого успела полюбить. Одна моя часть жалела меня, а другая жаждала более сурового наказания.

Скажи мне раньше, что я окажусь зимой в Княжествах, без тёплой одежды и без крыши над головой, я бы подумала, что таким образом встречу свою смерть – замёрзну в сугробе, а весной крестьяне найдут то, что оставят от меня лисы и собаки. Но жажда жизни оказалась сильнее, я разжилась сапогами (по правде сказать, стащила их в одном дворе), меховым плащом (попал ко мне тем же способом, что и сапоги), купила шапку и нож на торгу, сбив цену почти в два раза, и, в общем-то, неплохо перебивалась.

Я занялась тем, что у меня получалось: падальщичеством и целительством. В первом случае мне платили деньги, во втором – кормили и пускали переночевать в тёплые избы или на скотные дворы. И то и то было неплохо, если соблюдать осторожность.

Я лечила детей от кашля, стариков от язв, крестьян от ран и переломов. Однажды я даже вернула зрение слепому – глаза его заволокли бельма, но я не чуралась своей ворожбы, потому что чувствовала: после того, как я исцелила странные раны Лериса, сил во мне стало больше, пусть и плата за их использование оказывалась жёстче. За слепого я взялась по простой причине: скучала по Огарьку. После ворожбы у меня не просто шла кровь носом: бывало, накатывало такое болезненное и гнетущее оцепенение, что мне казалось, будто сердце вот-вот остановится и меня саму уж точно никто не исцелит ворожбой. Я отдавалась этому занятию со злым неистовством, ныряла, как в прорубь, навстречу обжигающе-ледяной воде. Мне хотелось приносить пользу, раз уж я застряла в чужих землях. Приносить пользу и учиться ворожить так, как не умел никто другой.

Я могла бы вернуться на Перешеек, к своим. Могла. Но боялась.

Боялась, что меня назовут предательницей, раз могла убить князя, но не сделала этого. А ещё царь сам благословил меня сеять веру в Милосердного – как ещё её сеять, как не ворожбой?..

В один из вечеров я легла в амбаре. Меня мутило, вдобавок от холода ломило кости. Со мной что-то было не так. Засыпая, я слышала скрежет и чей-то далёкий вой, ощущала противный затхлый ветер и болотистый запах. Я редко плачу – не проронила ни слезинки по Аркелу, лишь Лагре удостоился нескольких минут яркой скорби и многих дней – глубокой, но теперь я часто замечала, как глаза становятся мокрыми. Это Княжества ломали меня – понимала я. Вгрызались в сердце и пускали тонкие белые корешки, и иногда в кошмарах мне виделось, будто внутри у меня такие же мерзкие шевелящиеся ветви, как у Лериса. Теперь, когда я осталась совсем одна, мной оказалось гораздо проще овладеть.

Я ворочалась с боку на бок. Сено пахло сыростью, по моему лицу ползали мелкие пауки, спрятавшиеся в амбар на зиму. Одно утешало: я не зря моталась по крошечным деревням, мой кошель всё-таки делался всё тяжелее. Я рассчитывала, что весной обстановка станет поспокойнее, я смогу увидеть проснувшихся нечистецей, набраться у них ворожбы, а затем благополучно отправиться домой. Только вот сосало под ложечкой: «А что ты называешь домом, Ивель? Каморку под крышей? Или отчий особняк, где тебя поспешат выдать замуж за богатого старика, лишь бы все скорее забыли о твоём взбалмошном нраве?» Стоило вспомнить лица родителей, как стало ещё хуже. Я скучала по ним – каждый день своего пребывания в Княжествах, но старалась загнать свою тоску куда-то вглубь. Отец точно не захочет меня видеть – если бы я не провела Аркела на маскарад, Лагре остался бы жив. А мама… мама была бы рада, если бы я когда-нибудь вернулась. Мне хотелось бы в это верить, но сейчас я снова запретила себе думать об этом. Сейчас главное – не замёрзнуть тут насмерть, а ведь зима только началась. Да и нечистецы уже волновали меня немного меньше, на первый план вышла забота о самой себе.

Я почти решила, что больше не стану тянуть и отправлюсь в Царство сразу же, как только станет слышно о новых войсках Сезаруса, стянутых к границам. Так я смогу скорее отыскать Раве и оказаться среди своих.

Иногда мне встречались проповедники из Царства. В моей груди становилось теплее, когда я слышала, как они рассказывают о Милосердном – будто Ферн передавал мне привет. С каждым разом они собирали всё больше зевак, да и слушали их внимательнее, уже без недоверия, а с интересом и детской радостью в глазах. Проповеди о Милосердном стали для людей чем-то вроде сказок – не на ночь, а среди морозного дня, но оттого не менее желанных.

Мне бы очень хотелось подойти к проповедникам, сказать, что я своя, из Царства, но Княжества сделали меня трусливой и малодушной, хотя я уверяла себя, что это всего лишь здравая осторожность. Я боялась, что моё признание вызовет вопросы и подозрения. Никто ведь и не подозревал, что Милосердным может оказаться живая, настоящая женщина. Думалось, они сами не догадывались, что Милосердный и правда может существовать – ну или что кто-то попытается «вылепить» его из простого человека и ворожбы. Потому я стояла в стороне, наблюдая сразу и за проповедниками – не очень, впрочем, увлечёнными, и за местными – увлечёнными настолько, что лоточники успевали сбыть целую гору петушков на палочках.

Я радовалась, что дело Ферна и правда пришло туда, куда стремилось. Когда я видела блестящие глаза взрослых и детей, поглощённых рассказами о Милосердном, я начинала верить, что затея царя захватить Княжества почти без войны не так уж неосуществима.

– А мы правда видели Милосердного, – однажды услышала я голос из толпы. – Он был в сером рубище, залечил рану на ноге Седуша. Росомаха порвала.

Люди стали поддакивать, вспоминать какие-то детали, и я поспешила убраться, пока меня не заметили.

Я и правда недавно лечила мальчика с прокушенной ногой. Если слава о лекарше-ворожее пошла сама собой, без распускания ложных слухов, то это как раз то, чего хотел царь. Ферн мог бы мною гордиться.