– Но если мы с ней не станем ничего делать, куда пойдут царские и степняки? Верно, дальше, в Чудненское и Солоноводное. Этого никто не захочет.

– Попроси хотя бы привести по войску, – предложил Огарёк. – Нужно дать бой сразу всем врагам. Стравим Царство и степняков на Перешейке. Пускай грызутся.

Я думал, что ему ответить, но тут моё внимание привлёк гул, доносящийся снаружи: будто во дворе надрывались десятки глоток разом. Огарёк тоже насторожился и кивнул:

– Идём.

Мы вышли на площадку второго яруса. Я не сразу понял, что происходит: княжий двор был похож на рынок в базарный день, только в разы шумнее и буйнее. Ворота оказались открытыми настежь, одна створка висела на петле; стрельцы и дружина сновали багровыми пятнами и пытались мирно угомонить людей, но народ безумствовал.

Людское море гудело, кричало, выло, трясло кулаками и вилами, вскидывало руки, сложенные в мольбе, прижимало к груди детей и узлы с пожитками. Лица были искажены яростью, отчаянием, страхом, перепачканы сажей и даже кровью. Они выкрикивали моё имя – оба имени, и соколье, и княжеское, а сливаясь в один бесконечный вой, имена переливались отчаянием, надеждой, мольбой и требованием.

– Что они от тебя хотят? – прошептал Огарёк за моим плечом.

– Чего бы ни хотели, я дам им это, – пообещал я и вскинул руки над головой. Постепенно шум стих, будто унялся ветер, угаснув до едва слышного ропота.

– Если нужда пригнала вас на мой двор, к моим окнам, значит, дело действительно серьёзно. Я вижу горе и злость, так говорите же, что вас привело. Я вас слушаю.

Я говорил чётко и громко, так, чтобы услышали даже у ворот. Люди притихли, стали передавать друг другу мои слова и кивали подбородками, ждали, что скажу дальше. Я воспрял, выпятил грудь: слушают, значит, не выгонять меня пришли и не сжигать терем, а разговаривать и просить.

Огарёк тронул меня за локоть и указал в сторону западной окраины Горвеня. Там что-то горело, расстилая чёрный дым по лиловому небу.

– Измучили нас твои друзья-степняки, князь! – выкрикнул дородный мужик с бородой до пояса – староста городка Чернёнки. В прошлую Морь Истод выжег Чернёнки дотла, выставив всё так, будто виноват был Трегор и его скоморошья ватага. За пять зим городок вновь вырос из пепла, как упрямый гриб из-под листвы.

– Чем же измучили? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

Поднялся ужасный гвалт: каждый хотел высказаться, верил, что его беда страшнее и весомее, но как бы я ни хотел выслушать каждого, а всё-таки не мог. Пришлось мне снова поднять руки и трижды гулко ударить ладонью о ладонь.

– Продолжай ты один, – велел я старосте Чернёнок, когда народ недовольно поутих.

– Благодарю, князь, – бросил он резко и сложил руки на могучей груди. – Спрашиваешь, чем измучили? А ты сам выйди из терема да пройдись вокруг. Давно ли из Горвеня выезжал?

Огарёк позади меня издал шипящий звук. Таким нетерпеливым, как он, не бывать князьями, это уж точно. Я тревожно сглотнул, уголком глаза продолжая наблюдать за столпом чёрного дыма. Запах постепенно доползал и до терема.

«Кавелир, – вспомнилось мне очень вовремя. – Его зовут Кавелир».

– Я нередко выезжаю со двора и даже езжу по Холмолесскому. Я видел и казнил степняцких воинов, которые возомнили себя выше и свободнее наших людей. Мне жаль, что вам приходится терпеть лишения и горе, но я обещаю, что это не продлится долго.

Поднялся такой шум, что своё последнее слово не слышал даже я сам. Кто-то даже метнул нож: клинок вонзился в деревянный карниз терема чуть ниже наших с Огарьком ног и застрял там. Я заметил багряные кафтаны дружинников, ломанувшиеся через толпу в сторону метавшего, но люди не просто шумели: поднялась такая буча, что я боялся, как бы они не раздавили друг друга. Сквозь крики послышался лязг железа, отчаянные вопли и даже хруст. Уже никто никого не слышал, под стенами терема творилась настоящая свалка.

Дружинники и стрельцы бесцеремонно скручивали людей, те сопротивлялись, и стоило мне всего на пару мгновений закрыть глаза, как свара во дворе превратилась в страшное побоище. Меня сковало ледяными цепями: я вдруг понял, что не могу сдвинуться с места. Я сжимал поручни ограды так, что побелели костяшки, а вены вспучились верёвками. Огарёк тряс меня за плечо и что-то кричал мне на ухо, а я стоял, стиснув челюсти, и слушал, как кровь шумит у меня в ушах.

Мои люди боролись против моих людей у стен моего терема. В Горвене – в моём Горвене степняки жгли дома и амбары. В моём Горвене чужестранные проповедники рассказывали моим людям о своём выдуманном Милосердном. В моём княжестве свирепствовали нави, невесть как и кем вытащенные из Нижнего мира. Как я мог всё это допустить? Где я ошибся? Слишком много думал о себе, об Огарьке и о том, как самому удержаться на престоле? Что из меня за князь? Разве такого Лериса Гарха они просили княжить над ними? Разве хотели, чтобы их давили в толпе и скручивали руки под стенами терема?

На меня обрушилось понимание: я не тот, кого они просили княжить. Я не то, что они желали своим семьям. Я – князь-чудовище, а чудовищам не место в теремах, их место – на цепи, в остроге, в канаве или глухом лесу. Они просили княжить Лериса Гарха, а кто я такой, с этими ветками, раздирающими грудь? Во что я превратился? И что мне сделать… с собой?

На какой-то миг мне захотелось разжать руки, ступить на ограждение и спрыгнуть вниз, прямо в бушующую толпу. Пусть судят меня сами за сожжённые дома, за угнанную скотину, за обесчещенных женщин. Пусть судят, пусть рвут и колют, поделом князю-чудовищу, превратившему своё княжество невесть во что.

И я почти сделал это, разжал руки и едва не перекинул ногу за ограждение, но тут Огарёк изо всех сил рванул меня назад, и я упал спиной к его ногам. Из ушей словно вынули что-то мешающее, и я едва не оглох от звуков, волной обрушившихся на меня.

– Ты, безумец! Что ты творишь?!

Огарёк тряс меня за плечи и, я уверен, с радостью отхлестал бы по щекам. Я вдруг понял, как перепугал его: голос сокола срывался, вытаращенные глаза блестели от слёз. Мне стало стыдно. Я поднялся, отряхнул одежду и крепко, до хруста обнял Огарька. Он опешил на миг, но тут же стиснул меня в ответ, прижался всем телом.

– Не пугай больше так, Кречет, – прошептал он и всхлипнул. – У тебя сделался такой взгляд… Будто ты сейчас разорвёшь их всех до единого или сам себя разорвёшь. Не делай так больше, слышишь? Не делай, прошу.

– Не буду, – пообещал я и мягко отстранился. Решение пришло само собой – такое простое, что казалось невероятным, что я мог думать о чём-то ином.

Я сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. Не сразу, но свара угомонилась: дружинники держали особо буйных, заведя руки им за спины. Некоторые лежали на земле: растоптанные или поверженные тяжёлой рукой. Я старался не смотреть на них, чтобы вновь не погрузиться в пугающий ступор.

– Я – Лерис Гарх, князь Холмолесского, владелец Горвеня, – крикнул я зычно, так, что самые упрямые голоса затихли. Десятки глаз обратились на меня, и я немного ободрился. – Я признаю, что допустил ужасное. Не подобает князю так обращаться со своими людьми. Я был не прав и исправлю это. Сам. Дайте мне два семиднева: не останется в Холмолесском ни навей, ни степняков, ни проповедников.