деле, из всех датских танцовщиков только Брун завел с ним дружбу; остальные считали Нуреева чужаком, грубым и невоспитанным. Как он смел вставать в классе в первый ряд, да еще и в самом центре, когда Брун стоял позади, не привлекая к себе внимания? «Он относился непочтительно к учителям, делал только то, что хотел, – рассказывал Питер Мартинс. – Мог прервать занятие и сказать: “Слишком быстро”. Эрика, кажется, немного смущали выходки этого молодого парня. В датском балете не принято вести себя, словно взбалмошная примадонна».

Впрочем, Эрик также понимал, что Рудольф переживал культурный шок. «Почему датчане не проявляют к тебе больше уважения?» – спросил его однажды Рудольф. Его удивляло, что датские поклонники не донимали Бруна, не поднимали вокруг него шумиху и не возносили на пьедестал так, как русские балетоманы своих любимых артистов. «А чего ты от них ждешь – чтобы они падали ниц при моем появлении?» – переспросил Брун.

И Рудольф вполне мог ответить ему утвердительно – ведь он и сам уже начал терять голову от Эрика и, осознав это, тщетно пытался скрыть. Их влечение было взаимным, что, естественно, сказалось на отношениях Бруна с Толчиф. С приближением их выступления они становились все более шаткими и напряженными. В своем дебютном выступлении в Королевском театре Толчиф должна была появиться в бравурном и технически сложном па-де-де из «Дон Кихота», а также в мрачном балете «Фрёкен Юлия», поставленном шведским хореографом Биргит Кульберг по одноименной пьесе А. Стриндберга о драматичных отношениях между женщиной и мужчиной – юной графиней и ее молодым лакеем, решившим поквитаться с хозяйкой через «любовную» власть над ней. Напряжения хватало и за пределами театра. «Что бы ни пыталась предпринять Мария, ничего не срабатывало, – осознал позже Брун. – Я видел, что ей нелегко, да и для меня это было нелегкое время. И уж тем более непросто приходилось Рудику». «Огромная неприязнь Рудольфа» к Толчиф не укрылась и от глаз Глена Тетли, выступавшего тогда в городе с труппой Джерома Роббинса: «Мария вообразила, будто между ними что-то происходило, а ничего не было». «Все вдруг так сильно запуталось», – признавалась потом и сама Толчиф. «Дело касалось не только секса, хоть я и подозреваю, что у Руди с Эриком уже начали завязываться близкие отношения… Находясь рядом с ними, я так и не смогла понять, кто был инициатором».

Как-то раз во время перерыва Нуреев потянул Бруна в сторону. Нам надо поговорить, заговорщицки шепнул он. Рудольф захотел пообедать с Эриком наедине, без Марии. Но Толчиф терпеть игнорирование не собиралась. Когда Нуреев сообщил ей о своих планах на обед, она, по свидетельству Бруна, «пришла в ярость». Закатив сцену, достойную пьесы Стриндберга, Мария с криками выскочила из костюмерной. Нуреев бросился за ней, Брун побежал следом. И вся датская труппа после утреннего класса наблюдала, как Нуреев, Брун и Толчиф гонялись друг за другом по театру. Опасаясь, как бы в канун гала-представления Толчиф не исполнила свою угрозу сняться с программы, Брун в угоду ей отказался от обеда на двоих. Их выступления прошли по плану, а потом они даже поужинали втроем. Но вскоре Толчиф все-таки уехала из Копенгагена – одна.

Изначально Рудольф влюбился в Эрика как в танцовщика и только потом – как в мужчину. Хотя в его восприятии обе эти сущности Бруна навсегда слились воедино. Осознание того, что он влюблен в Эрика, не стало для Рудольфа тягостным открытием. Он не страдал и не мучился этим, как терзались бы в то время многие молодые люди, ощутив влечение к представителю своего пола. Нет, для Рудольфа это чувство явилось естественной и, пожалуй, неизбежной реакцией на встречу со своим идеалом. И с присущей ему решительностью он устремился к тому, чего хотел, воспользовавшись свободой, недоступной ему в России. Агрессивная гомофобия и страх перед возмездием на бывшей родине научили его подавлять гомосексуальные порывы (которые он, возможно, испытывал). А на Западе он обнаружил раскрепощенность не только в творчестве, но и в сексуальных отношениях. Брун оказался не первым мужчиной, к которому его влекло. Но, несомненно, первым, сближения с которым он мог не опасаться. Хотя Джон Тарас, один из первых друзей Нуреева на Западе, сомневался в том, что «Рудольф сознавал, что он гомосексуалист, пока не встретил Эрика». В свои двадцать три года Нуреев еще оставался довольно неискушенным сексуально. Его отношения с Менией Мартинес были платоническими, а любовные истории с Толчиф, Ксенией Юргенсон и Нинель Кургапкиной очень короткими. И ведь только в поездке с Кургапкиной в Восточный Берлин Нуреев впервые почувствовал удовольствие от поцелуя. Его больше влекло к мужчинам, чем к женщинам. Не случайно он признавался одному приятелю: «при сексе с женщинами я мастурбировал головой», подразумевая, что интимные отношения с представительницами другого пола не вызывали у него таких ощущений, как половые контакты с мужчинами.

Был ли Брун его первым мужчиной-любовником или нет – неизвестно. Но он, безусловно, стал первой и величайшей любовью Рудольфа и, наряду с Пушкиным, самым значимым мужчиной в его жизни, оказавшим на него большое влияние. Старший по годам и лучше разбиравшийся в жизни, Брун оказался тем самым человеком, кто сумел указать путь и помочь Нурееву преодолеть коварные рифы и мелководья в межнациональном мире танца. В этом смысле он в какой-то мере также заменил Рудольфу отца. Но самое главное – Брун был тем, кого Рудольф уважал и на кого равнялся. По его собственному признанию, Брун был единственным танцовщиком, которым он восхищался и который мог научить его тому, чего Рудольф еще не умел.

Их свело вместе не только физическое влечение, но и стремление к идеалу. Каждого в другом притягивало то, чего недоставало ему самому: Нуреева – утонченность и положение Бруна; Эрика – молодость, пылкость и неустрашимость Рудольфа. По словам Глена Тетли, «Рудольф застиг Эрика врасплох. Эрик сразу же был сражен, и я не припомню, чтобы он когда-нибудь так реагировал на кого-то еще. Он впервые в своей жизни влюбился по уши, и это была гипнотическая, физическая, глубоко эротичная любовь. Эрик всегда был довольно скрытным и непорочным, и вот появился тот, кто был напрочь лишен этих качеств. Рудольф представал воплощением дьявола, стопроцентным животным, сотворенным из одних инстинктов, которым он подсознательно повиновался. Эрик подпал под его магнетизм. А Рудольф видел это совершенное тело, безупречные позы, учтивые манеры. Эрик казался идеалом, божеством».

Высокий блондин, Брун был поразительно красив; причем он обладал такой внешностью, которая нравится представителям и сильного, и слабого пола. По описанию Толчиф, у него было лицо