раз в том, чтобы изолировать каждый инцидент в сознании граждан и тем самым упрочить государственный контроль над памятью. Попытки обуздания памяти не ограничивались революционной историей или классовой борьбой, и каждое новое бедствие подавалось обособленным явлением даже несмотря на то, что с каждым из них вновь и вновь возникали и столь затертые исторические темы, как дружба народов. Подчас упоминание одной трагедии в связи с другой происходило в контексте сочувствия чужой беде: так, в 1966 году в письме, опубликованном в крымской газете, выражались соболезнования бедствующим ташкентцам – ведь и сами крымчане в 1927 году пережили схожее потрясение. И все же подобные указания на связь между бедствиями были скорее исключениями, нежели правилом. Хотя значительная часть информации по крымскому и ашхабадскому землетрясениям была вполне доступна в научных и популярных источниках, государственные лица сторонились увязывать с ними актуальную стратегию действий в Ташкенте. Конечно, радиоактивный аспект Чернобыля выделял его в совершенно особую категорию, но даже после страшного землетрясения в Армении из уроков прошлого было вынесено чрезвычайно мало. Сейсмологи продолжали отслеживать активность в коре, а инженеры продолжали совершенствовать технологии защиты фундамента от толчков, но все это не помогало увидеть ситуацию в свете более общих исторических и социальных проблем. В известной степени такое поведение было вполне обычным и распространенным; именно этот подход Хьюитт критикует в западных исследованиях, нередко стремящихся редуцировать стихийное бедствие до перечисления его научных характеристик.

Вышеупомянутые письменные источники рассказывали лишь часть истории. Кинорежиссеры также неустанно напоминали зрителю о различных катастрофических событиях, пусть даже мораль их повествования со временем и менялась. В 1926 году, незадолго до крымского землетрясения, А. И. Бек-Назаров снял свой знаменитый «Намус» с весьма правдоподобными сценами разрушительного землетрясения в начале картины. «Поэма о море» 1958 года, воспользовавшись культурной оттепелью, заставила зрителя усомниться в целесообразности затопления деревень в качестве побочного продукта выработки гидроэлектроэнергии. Если эти две ленты предлагали несколько провокативную точку зрения, то в других прославлялся героизм. «Ташкент, землетрясение» М. К. Каюмова демонстрировал разрушения, причиненные страшным землетрясением, но основное внимание в нем уделялось истории людей, победоносно возрождающих город. Создатели художественной драмы конца семидесятых «Экипаж» сводят вместе землетрясение с авиакатастрофой, чтобы подчеркнуть не только угрозы современного мира, но и мужество советских пилотов, преодолевающих невероятные опасности. Время от времени посыл менялся, но зритель неизменно получал с экрана напоминание о том, что беда всегда находится где-то неподалеку.

Очевидно, после ташкентского землетрясения Советский Союз широко пользовался возможностями современных средств массовой информации, однако о средствах «частной» информации исследователи говорят весьма редко. С шестидесятых годов СССР уделял все больше внимания вопросам потребления, так что и его граждане получили возможность поиграть с разного рода техническими новинками. Государство держало целый штат официальных фотографов, но теперь советский человек мог подкопить и на собственную фотокамеру. К сожалению, семейные альбомы и любительские фотографии не были по достоинству оценены исследователями. Но пока не опрошены очевидцы, не открыты семейные альбомы с запечатленными на снимках воспоминаниями, весьма важный аспект в анализе бедствий останется нерассмотренным. Визуальный анализ, играющий в современном мире ключевую роль, позволил бы не только углубить понимание трагических событий, но и прояснить, каким образом люди сохраняли воспоминания о пережитых испытаниях, когда средства массовой информации уже переставали о них сообщать.

Помимо многочисленных текстовых публикаций, фотографий и кинофильмов, описывающих опыт катастрофы находившимся вне опасной зоны, советские бедствия характеризовались также историей массового добровольчества. Вообще добровольцы фигурировали в связи практически со всеми бедствиями, начиная еще со времен заката царской России и до наших дней. Во всех описанных в данной работе случаях добровольцы неизменно и массово приходили на помощь. В форме денежных пожертвований после крымского землетрясения, или милицейских дружин в первые дни после ашхабадского, или в лице десятков ленинградцев, добровольно отправившихся в Ташкент, – так или иначе советские граждане оперативно мобилизовали усилия на помощь пострадавшим. Социальная мотивация и политический контекст их действий могли различаться, но они неизменно активно реагировали на катастрофическое событие. Граждане писали в газеты, заявляя о готовности помочь, или, преодолевая огромные расстояния, принимали непосредственное участие в оказании помощи на местах. Так, инженер Николай Савенко оставил в Ленинграде семью и отправился помогать Ташкенту. А Василий Карпенко и впрямь «сказку сделал былью»: в детстве он зачитывался повестью «Ташкент – город хлебный» и теперь без промедлений туда отправился. Очевидно, что эти два случая – не единичные, а скорее даже рядовые; десятки и сотни таких же добровольцев принимали те же решения, исходя из столь же личных мотивов. К сожалению, советское добровольчество либо не принимается исследователями во внимание вовсе, либо ими недооценивается в силу распространенности практики государственного принуждения к «добровольной» деятельности.

Сложность состоит в том, что необходимо признать наличие как элемента принуждения, исходящего от государственной власти, так и личных мотивов рядовых добровольцев. Советские средства массовой информации придавали понятию «доброволец» особое значение, заключающее в себе принудительный подтекст. Скажем, когда в «Туркменской искре» выходили материалы о субботниках или воскресниках, добровольцы в них фигурировали в силу того, что мероприятие входило в программу партийной деятельности. В 1966 году государство ввело квоты, определявшие метраж жилого фонда, который каждая из республик обязана была построить, а также количество эвакуированных, которое каждая республика «добровольно» обязывалась разместить. А в 1986 году люди, именовавшиеся добровольцами, отправлялись в тридцатикилометровую зону по разнарядке или призыву. Но, несмотря на строгие нормативы и принудительную мобилизацию, государство прекрасно понимало, что тех, кто отправляется помогать в качестве волонтера, следует чем-то прельстить. Так, добровольцев в Ташкент и Чернобыль привлекали особыми условиями по оплате. В. А. Легасов признавал, что правительство придерживалось в Чернобыле подобной тактики, в которой он видел один из компонентов более широкого явления добровольчества.

Подобным же образом и численность добровольцев дает лишь количественную, но не качественную оценку природы этого явления. Социологи полагают, что непосредственно после катастрофического события добровольчество зачастую является следствием альтруизма: помощь ближним выходит за границы идеологических установок и становится результатом исключительно инстинктивных моральных принципов, присущих людям по всему миру. Пусть постмодернизм пытается подорвать такие «объективные» моральные принципы, как альтруизм, – можно с уверенностью утверждать, что вне зависимости от личных мотивов человек разбирает завалы или оказывает необходимую медицинскую помощь отнюдь не из идеологических соображений. Почти полное отсутствие идеологической составляющей в протоколах комсомольских собраний 1966 года отлично иллюстрирует, что главным ориентиром в Ташкенте служила вовсе не она.

И вместе с тем в долгосрочной перспективе добровольческая деятельность редко зиждется на чистом альтруизме, о чем красноречиво свидетельствуют те же комсомольские протоколы 1966 года. А раз так, то каким же