Если о межэтнических конфликтах на закате советской эпохи знают все, то о международном аспекте спасательных операций последних советских лет мало кому известно. Несмотря на консервативную приверженность одряхлевшим максимам, советское правительство не препятствовало международной помощи в Армении, что, безусловно, позволило армянам обратиться к соплеменникам по всему миру в надежде добиться как восстановления, так и большей политической независимости от Москвы. Сверх того, именно в Армении советские граждане впервые столь массово столкнулись с западным миром. Эти люди уже давно привыкли к западным товарам или советским фильмам, снятым в западной манере, но сами крайне редко сталкивались с Западом непосредственно, если только не оказывались там. После землетрясения Армения превратилась в выездной штаб ООН – своего рода крошечный многонациональный анклав. Конечно, международная помощь не всегда была так уж эффективна – что-то терялось в пути, что-то могло остаться лежать на складах, – но благодаря ей был привнесен социальный аспект, которого недоставало в предыдущих бедственных ситуациях. Способствовав появлению широких международных связей и планов вроде независимого зарубежного представительства, землетрясение в Армении еще сильнее подстегнуло центробежные процессы, обуздать которые Горбачев уже не мог.

В силу наличия в спасательных и восстановительных операциях в Армении элементов политического и дипломатического плюрализма, прежде отсутствовавших в подобных ситуациях, искушение рассматривать правительственную реакцию на бедствие как символ перестройки и гласности весьма велико: новые экономические веяния и международная открытость проявлялись после землетрясения отчетливо. И тем не менее однозначно охарактеризовать правительственные меры столь общими понятиями, теснейшим образом связанными с пребыванием на посту генерального секретаря Горбачева, означает упустить из виду как едва заметные, так и весьма существенные детали, благодаря которым Советский Союз менялся год за годом и месяц за месяцем (а не только от одного правительства к другому). Ведь и Чернобыль грянул в эпоху перестройки, но ситуация в Советском Союзе 1986 года сильно отличалась от сложившейся в стране к моменту, когда задрожала армянская земля. Так что вместо перестройки как чего-то единого нам, пожалуй, следовало бы говорить о ранней, средней или поздней перестройке. Но даже при таком подходе из внимания ускользает региональная специфика – ведь очевидно, что Украину с Арменией волновали разные проблемы, – которая, возможно, из Москвы и представлялась второстепенной, но вместе с тем определяла исход той или иной ситуации непосредственно в регионах. Перестройка, несомненно, оказала влияние на события в Армении, но это чересчур обобщающее понятие не должно отвлекать внимание исследователя от радикальных региональных расхождений и временных различий, благодаря которым может показаться, что между 1986 годом на Украине и 1988-м в Армении прошли десятилетия. Время при Горбачеве шло нелинейно.

Заключение

Бедствия и в наши дни провоцируют горячие общественные и культурные дебаты. 7 июля 2012 года в результате мощнейшего наводнения оказалась затоплена большая часть города Крымска в Краснодарском крае. Вода все прибывала, уничтожая квартал за кварталом, а итоговое количество жертв превысило сто семьдесят человек. Приходили известия о все новых погибших, о нерешительности проводившихся спасательных мероприятий; в СМИ сообщали о растущем негодовании действиями правительства. Компенсировать бездействие властей прибыли многочисленные добровольцы, встревоженные судьбой пострадавших и горящие желанием указать на слабости Российского государства. Как писал репортер оппозиционной «Новой газеты», «у народа и власти исчезла общая коммуникационная среда»[700]. В международной прессе – к примеру, в «Нью-Йорк таймс» – до последнего замалчивавшийся Чернобыль сравнивали с моментально облетевшим все новостные агентства Крымском[701]. Звучали даже более смелые суждения, согласно которым добровольцы являлись «наброском гражданского общества нового типа», а развернутая ими деятельность – двигателем «идеи гражданской самоорганизации, с ответственностью и заботой друг о друге и в конечном счете с возможностью влиять на то, какую политику проводит Россия»[702]. Швейцарская «Neue Zürcher Zeitung» опубликовала статью о том, что Кремль страшится нового русского Bürger (то есть гражданина): «Кремль всегда нуждался в подданных, но эти подданные уже давно – граждане»[703].

Катастрофическое наводнение в Крымске и спровоцированные им комментарии ярко иллюстрируют не только значительные перемены, произошедшие за минувшие годы, но и масштабы оставшегося за этот период неизменным. Как и ранее, лейтмотивом в обсуждении решений нынешнего правительства остается неспособность адекватно ликвидировать последствия катастрофы. Но другой, не менее часто повторяющийся мотив – это желание противопоставить недостаткам современного бюрократического государства деятельность организованного сообщества добровольцев, заполняющих пробелы, образованные из-за бюрократической волокиты, и ожидающих взамен большего влияния на политическую жизнь страны. Деятельность этих энергичных добровольцев в 2012 году свидетельствует о неспешном пробуждении российского общества от затянувшейся спячки. Некоторые исследователи считают даже, что этот сон продолжался целое тысячелетие; другие – что он был вызван коллективным снотворным, принятым около 1917 года. Колумнист «Нью-Йорк таймс» ясно дает понять, что подобная добровольная деятельность чужда духу советских лет. И вместе с тем все это – лишь вариации тропа «государство versus общество», привычно преобладающего в исследованиях о жизни в Российской Федерации.

Исследование советского прошлого, впрочем, позволяет увидеть много более разнообразную картину, чем представленная в вышеописанных статьях. Не существует какого-то простого, единого подхода, который позволил бы в полной мере охватить опыт советских бедствий. Где мы ожидаем параллелей – отыщутся расхождения, а где, наверное, уже предполагаем найти различия, вдруг обнаруживаем примечательнейшие сходства. Так что прежде, чем давать оценку эффективности действий советских и российских властей при бедствиях, следует сперва обратиться к самой идее бедствия. Кеннет Хьюитт, как мы помним, утверждает, что бедствие должно рассматриваться отнюдь не в качестве изолированного события, но в контексте конкретного общества, в котором оно произошло. Хьюитт критикует ученых, отделяющих феномен природный от феномена социального. Пусть он и не занимался отдельно советскими бедствиями, его рассуждения, безусловно, актуальны и в этом контексте.

Теории бедствий можно проиллюстрировать эмпирическими примерами. Роль медиа – столь же важная в аномально жарком Чикаго 1995 года, как и в Чернобыле, – имела решающее значение на протяжении всего ХХ века. Подача информации в авторитарном государстве является основополагающим аспектом повседневной жизни, но также и постоянно видоизменяющимся, причем не только в связи с усилением или ослаблением цензуры. Очевидно, что всякий режим обладает собственной новостной стратегией, зависящей от наиболее злободневных для него вопросов. Странным образом средства массовой информации, вкупе с личными морально-нравственными установками, привели в добровольцы сотни тысяч человек. Невзирая на то, что граждане постоянно и по доброй воле отдают свое время и силы борьбе с последствиями наводнений, землетрясений и прочих бедствий, авторы до сих пор игнорируют явление добровольчества в Советском Союзе. Добровольчество не было простым актом альтруизма; скорее оно являлось