Правда, он чуть не обломал зубы о Хьялму, когда захотел вмешаться в нашу войну: в его собственных станах поднялись недовольства… Но уверен, Сулха-Тогру подмял бы под себя полмира, если бы не погиб так рано.

– Кажется, его отравили?

– Да, – кивнул Сармат. – Только этого я уже не застал – расспросил жен, как проснулся.

– С ума сойти! Не верится, что ты с ним дружил.

Он улыбнулся, но взгляд стал стеклянным.

– Клянусь, меньше всего я хотел спать тысячу лет. Я был слишком любопытен, чтобы не вызнать о судьбе близких мне людей – пожалуй, это я зря. Я требовал в дань переписанные старые книги и переиначенные рукописи. Вынюхивал то, что не сумело пожрать время, – вышло совсем немного, но мне хватило. Мои приятели поросли быльем: один казнен, другой изведен, третий запомнился всем тучным стариком с подагрой, когда я знал его ловким задорным юношей. Очаровательные девушки – прости, драгоценная, – которых я любил, выходили замуж, некоторые – по нескольку раз. Они рожали десятки детей, умирали в горячках или доживали свой век прославленными безумными старухами.

Сармат заложил руки за голову.

– Увы, – протянул. – Жизнь многих размозжила.

Кригга провела ладонью по его лбу, скользнула по виску и шее.

О, она им любовалась. Поэтому попросила рассказать еще историю, а за ней – следующую. Она смотрела на Сармата неотрывно, как на пламя, то взмывающее удалым вихрем, то затухающее, лишь угольки потрескивали насмешливо и устало. Сармат говорил – про бронзовые ханства и княжества, алые с серебряным. Говорил про первые походы с Ярхо и про хитрости, которые учинял. Про бои и охоту, про друзей и любовниц – на удивление, Кригге ужасно нравилось слушать о женщинах, бывших его спутницами. Их истории были увлекательны и красивы, и в них хотелось верить – даже если Сармат лгал.

Одни женщины оказывались достаточно рассудительны, чтобы оставить Сармата ради безбедной жизни. Другие же любили его так сильно, что предавали свои семьи, отрекались от своих богов и разменивали свое имя на сплетни и склоки. Кригга понимала всех этих женщин – добрых и злых, мудрых и оглупевших от чувств; должно быть, им приходилось непросто.

Как и ей сейчас.

Сармат говорил, и Кригга его слушала, захлебываясь стыдом и щемящей нежностью. Она знала: что бы ни случилось дальше, так, как раньше, уже не будет. Это – последняя ночь, и Кригга старалась запечатлеть Сармата в памяти, запомнить его лицо, бархат голоса, тепло рук и жар поцелуев. Все, что заставляло ее трепетать, выворачиваться и ластиться.

А когда он уходил, то сказал ей на прощание:

– До встречи.

И Кригга печально улыбнулась, показывая, что принимает его игру.

Повелитель камней и руд IV

Сармат-змей улетел. Кригга спала в соседнем чертоге, а Лутый, примостившийся у двери в тайный ход, пил воду прямо из тонкогорлого кувшина. Он растирал воспаленный глаз, уставший от беспрестанного исследования комнаты-карты. И полурассеянно, не напрягаясь, наблюдал за Рацлавой – драконья жена ткала музыку.

Рацлава играла постоянно, но не всякий раз – так, с упоением и силой. Лутый выполз в палаты, чтобы вызнать последние новости и пополнить запасы, и он был тихим благодарным слушателем. А Рацлава любила, чтобы ее слушали. Даже если делала вид, что в подобные моменты для нее не существовало ничего, кроме песни.

Она сидела в середине чертога, окутанная голубым и белым; рукава на ее платье были летящие, пошитые кусочками перламутра. Они пенно скатывались до локтей. На вкус Лутого, руки, выше изувеченных пальцев-паучат, были самым красивым, что досталось Рацлаве. И даже если бы Рацлава не играла, он бы смотрел на них – отчего бы ему просто не посмотреть на хорошенькие руки молодой женщины? Редко где встретишь такую молочную кожу и такой округлый изгиб, однако – когда Лутый наблюдал за Рацлавой, эти мысли шуршали далеко.

Он видел даже не ее, восседавшую на сундучке, с разлохматившимися косами и кровоточащими губами – нет, он видел нечто другое. Менее человеческое, более колдовское. И Лутый испытывал не любопытство, а уважение. За ее усердие. За то, что Рацлава выжимала из своей боли красоту и силу. За то, что ненавидела чужую жалость. Он сам был одноглаз и исхлестан плетями, он мог понять ее лучше, чем кто-либо. Увечье не определяло его – Лутый с одним глазом оставался таким же жизнерадостным и хитрым, как и Лутый с двумя. А Рацлава, со зрением или без, была внушительной и честолюбивой.

Рацлава растянула по чертогу хрустальные нити своей песни – Лутый осязал их холод, слышал их мелодичный звон, чувствовал тепло крови, прилившей к щекам. Рацлава играла не для Лутого, но, наверное, ей было приятно, что он угодил в ее сети и запутался в льдисто-стеклянной музыке, словно муха.

Когда она закончила, то потянулась, разминая затекшее тело.

– Красиво, – заметил Лутый, прижимая к животу кувшин.

Рацлава позволила себе удовлетворенную полуулыбку. Но тут же отмахнулась.

– Раз ты отдохнул, – проворчала она, – может, теперь-то расскажешь, что выяснил?

Лутый проводил в змеиной комнате сутки напролет, даже Рацлава позавидовала бы его упорству. Он перебирал знаки и перерисовывал на ткани кусочки карты, обычной и отзеркаленной, чтобы затем сопоставить с лабиринтом. Но Матерь-гора была немилостива к рабу, и без Кригги Лутый не мог сделать и лишнего шага – ходы все норовили завести его не туда. К тому же все сложнее было сладить с Бранкой: ученица камнереза искала его, когда заканчивала работу. Несколько раз она заставала его в комнате-карте – Лутый, заслышав ее шаги, едва успевал свернуть ткани. Но с его пальцев не сходили угольные следы, а любые оправдания звучали вяло: Бранка догадывалась, что дело нечисто.

– Если девка попробует тебе мешать, клянусь, я сотку песню, которая ее задушит.

Лутый ожидал чего-то подобного. Он восхищался старанием Рацлавы, однако и не думал забывать, что она учинила с его приятелем Скали – и как убила разбойничьего атамана, перерезав тому горло.

– Это ни к чему.

– Твоя девка знает, что ты пытаешься разгадать карту. Она пожалуется камнерезу или натравит на тебя суваров.

– О нет. – Он сделал шумный глоток и отозвался не без тени самодовольства: – Я почти ее убедил.

– Что ты невинная овечка? – хмыкнула. – Не обольщайся. Нужно быть конченой дурой, чтобы поверить в подобную ложь.

– Что я схожу с ума, – исправил Лутый. – Поверь, я стараюсь. Моя речь начинает путаться, взгляд – рассеиваться. Я становлюсь вялым и неразговорчивым, а потом резко начинаю гневаться и плакать. Жалуюсь на судьбу. Бормочу про комнату-карту. Это расстраивает Бранку – готов спорить, скоро она вообще растеряет охоту искать меня…