Просматривая свои слайды с предыдущих выступлений, я подумала, что неплохо рассказать и о Косово. Например, о том, как изменился подход Трибунала к судмедгруппам. Я хотела рассмотреть явление еще глубже, но не знала, как это сделать. Я не люблю писать сценарии для своих выступлений, поэтому просто понадеялась, что все образуется само собой, как только я окажусь в аудитории. Мой брат Кимера отвез меня в кампус, мы пообедали, и я отправилась на встречу со студентами.

Презентация продлилась примерно полтора часа и лишь изредка прерывалась уместными и интересными вопросами студентов. Почему-то именно после рассказа о Косово я стала чувствовать себя более уверенно и спокойно. Я тогда еще отметила про себя, что когда я говорила о Косово – я говорила и о Руанде, когда говорила о мертвых – говорила и о живых, а когда рассказывала о себе – это относилось ко всем людям в аудитории. Связи и аналогии, как и различия, и то, что они скрывали за собой, – разговор обо всем этом оказался чрезвычайно интересным, в том числе для меня самой.

Я вдруг осознала, что прошло десять лет со времени, как я прочла «Свидетелей из могилы», десять лет с момента, как я была очарована и вдохновлена аргентинцами и Клайдом Сноу. Вдохновлена «помогать бороться с угнетением, заставляя кости говорить». И вот теперь я сама делюсь с другими людьми историями, которые рассказали мне кости. Я подумала, что если оглянуться назад, то линия моей жизни выглядит настолько правильной и естественной, что я даже не могу представить иного пути. По сути, я рассказала студентам об этой линии жизни, о том, что она состоит из надежд и чаяний, удач и разочарований, но всегда дает вдохновение и удовлетворение.

Я говорила студентам, что у меня не было больших ожиданий, когда я отправлялась на свою первую миссию в Руанду, и единственное, на что я надеялась, что условия работы будут примерно такими, к каким я привыкла в аспирантуре в Аризоне. Помню, как-то мы с Уолтом Биркби ездили забрать тело из офиса судмедэкспертизы и вошли через черный ход, а затем и вышли, уже с телом, через него же. Черный ход был далеко от главного входа, через который могли войти родственники погибшего. Направляясь в Руанду, я думала, что там тоже будет «черный ход», отделяющий нас от родственников и прочих «живых людей, имеющих интерес», – это могла быть полицейская лента, или военный патруль, или некие правила, регламентирующие медико-юридические условия хранения вещественных доказательств, которые должны быть представлены в суде. Я представляла себя частью группы судмедэкспертов, которые приедут в Руанду, соберут вещественные доказательства, идентифицируют их, передадут Трибуналу и уедут домой. Все стерильно, без малейших контактов с населением. Но все оказалось совсем не так.

Вместо этого мы жили в двух шагах от места преступления, среди «людей, имеющих интерес», что не могло не повлиять на нашу «оптику». Это было особенно актуально для судебных антропологов – мы не просто работали с мертвыми на внешнем уровне, то есть эксгумировали тела и затем, скажем так, делали замеры, но слушали, изучали и узнавали их. Я рассказала студентам, как Руанда изменила мое видение, а также упомянула, что в любом случае деятельность судебно-медицинских миссий обязательно имеет долгоиграющие последствия – как для меня, так и для семей погибших и общества в целом. Медицинский антрополог Линда Грин сказала однажды, что антропологи «выходят в поле, пытаясь объяснить противоречия и сложности в жизни людей. При этом мы, по крайней мере временно, становимся свидетелями и участниками этих жизней». Вы можете думать, что судебные антропологи не вмешиваются в жизни живых людей, однако, взаимодействуя с мертвыми, мы влияем на живых, изменяя их воспоминания и их понимание событий прошлого».

Мы понимаем, как наша работа влияет на воспоминания семей: когда сомнительное облегчение от знакомства с содержимым мешка для трупов сменяет страхи и тягостные раздумья о судьбе пропавших близких. В этот момент событие, которое они запомнили как точку отсчета временного отсутствия их близкого человека, начинает восприниматься как событие, непосредственно предшествовавшее смерти этого человека. Их воспоминания изменились – у кого-то незначительно, а у кого-то – кардинально. Когда я говорила об этом, некоторые слушатели согласно кивали, другие закрывали глаза, видимо, пытаясь представить себя в такой ситуации.

Я думала, что студентам будет сложно понять, как судмедэкспертиза влияет на коллективную память в постконфликтных обществах. Я начала с того, что попросила их представить такую ситуацию: рассказы очевидцев о каких-то преступлениях, совершенных властями или военными, отрицаются, высмеиваются или объявляются фантазиями самих очевидцев – собственным правительством, вооруженными силами или полицией, то есть теми самыми институтами, которые обвиняют в этих преступлениях. Затем я предложила представить, что эти рассказы подтверждаются самыми неопровержимыми вещественными доказательствами: к примеру, человеческими телами в могиле, в которой, по словам властей, захоронены животные. Обычно, когда в совершении преступлений замешано правительство, улики можно найти только в малоизвестных секретных докладах, которые в ближайшее время вряд ли окажутся в руках журналистов-расследователей. Не всегда такие преступления связаны с массовыми убийствами и не всегда их доказательствами являются мертвые тела, которые благодаря судмедэкспертизе могут обрести голос – предоставить информацию о том, что произошло, что стало причиной их смерти. Обнародование таких доказательств способно «бросить вызов восприятию уважаемых институтов», как выразилась историк Дебора Липштадт в 1997 году.

«Поместив» государственные институты «под увеличительное стекло», я заставила студентов задуматься. Более пристальный взгляд помогает увидеть, что эти государственные институты с самого начала отрицали свои противозаконные действия, которые были нами позже неопровержимо доказаны, и что обнаруженные после окончания самых разных конфликтов тела рассказывали очень похожие истории. К примеру, когда речь идет о Руанде, обычно утверждают, что эта страна пережила «спонтанное племенное насилие» в 1994 году, в то время как о бывшей Югославии говорят, что здесь имела место «война» между отдельными «этническими и религиозными группировками» с 1991 по 1995 год. Как такие разные конфликты могли оставить после себя мертвецов, которые рассказывают одну и ту же историю? Внутренне перемещенных лиц сгоняют вместе или направляют в определенные места и затем убивают. Как могли «спонтанное насилие» или «война» оставить вещественные доказательства, которые ясно свидетельствуют о том, что подготовка к массовому убийству мирных жителей велась заблаговременно и методично? Я думала о блокпостах, заранее расставленных по всей стране для проверки гражданских лиц, о запасах проволоки и ткани, о выкопанных с помощью тяжелой техники могилах, несмотря на острый дефицит топлива.

Как только я начала понимать, что сотни и тысячи тел, найденных на двух континентах,