гнев в момент её признания, то просто выпустил бы пар, и всё происшествие закончилось бы тогда без опасных последствий. Но он не мог гневаться в то время, поскольку нечем было потешить свои самолюбие и гордость — на что было гневаться после того, как она выздоровела, после трёх недель спокойствия и затишья? — такой гнев был ближе всего не к намеренным угрозам и крику, а к истинной ярости, ведь его восприимчивость к гневу черпалась обычно из характера и намерений. Если та сторона, что отвечала за характер, не могла перевести дух, другая сторона — намеренная — должна была воспользоваться выпавшем ей шансом — покоем и размышлением о тяжести содеянного греха — и найти эффективное средство для самовоплощения наилучшим способом. Вот так опасность, что иногда грозила жизни Амины и служила ей гарантией от гнева супруга, превратилась из нежности в инструмент наказания на длительный срок, а ему позволяла подумать и принять меры… Он встал с угрюмым видом и повернулся к ней спиной, собирая свою одежду на диване, и сухо сказал:

— Я оденусь сам.

Она всё так же стояла на месте в растерянности, но от звука его голоса очнулась и вскоре поняла по тому, как он стоял и говорил с ней, что он приказывает ей уйти. Она развернулась и направилась бесшумными шагами к двери, но не успела переступить порог, как до ушей её донеслись слова:

— Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень.

32

Едва она дошла до зала, как силы покинули её, и она повалилась на край дивана. Внутри неё гулом отдавались его жестокие решительные слова. Он не шутник, да и был ли вообще когда-нибудь?! Она не могла уйти отсюда — несмотря на всё желание убежать, ведь если она покинет этот дом вопреки привычке, это вызовет подозрение у детей, а она не хотела, чтобы они начинали день или расходились по своим делам, залпом проглотив новость о том, что их мать изгнали из дома. Последнее чувство — это, возможно, был стыд унижения от того, что теперь она стала изгнанницей, лишало её возможности встретиться с ними, и потому она решила остаться там, где сидела, пока господин сам не выйдет из дома, или укрыться на время в столовой, что было даже лучше, ведь тогда он и не взглянет на неё, когда пройдёт мимо. Так, с разбитым сердцем, она тихонько проникла в столовую и молча уселась на свой тюфяк. Лицо её было бледным. Интересно, и что всё это значит?.. Он навсегда прогоняет её из этого дома к матери? Ей даже не верилось, что он намерен развестись с ней — он же выше и благороднее этого. Да, он вспыльчивый тиран, однако лишь при крайне пессимистическом раскладе не заметишь его доблесть, великодушие и милосердие. Да и разве забудет она то, как он был нежен с нею, когда она лежала в постели?… Как он день за днём приходил к ней, чтобы справиться о её здоровье?… Такому мужчине, как он, очень трудно вот так взять и разрушить собственный дом, разбить сердце, отнять мать у детей. Все эти мысли закружились в её голове, словно для того, чтобы придать хоть немного уверенности этой неустойчивой душе. Она упорно думала, чтобы найти хоть что-то, указывающее на то, что уверенность закрепится в ней, как некоторые больные, что начинают ещё больше воспевать свои силы, когда всё ощутимее чувствуют слабость. Амина не знала, что ей делать со своей жизнью, или как теперь петь оду той, если надежда не оправдалась, и случилось как раз то, чего она больше всего опасалась.

Тут до ушей её долетел стук мужниной трости по полу в зале — он выходил из дома. Стук этот разогнал её мысли и она внимательно прислушалась к его шагам, пока они не прекратились, а вслед за тем испытала едкую боль от желания окаменеть, совсем не опасаясь своей немощи. Изнемогая от усталости, она поднялась и вышла из комнаты. На первом этаже у самой лестницы вдруг послышались голоса сыновей — те спускались друг за другом вниз. Она вытянула голову над перилами и заметила Фахми и Камаля: они шли вслед за Ясином к двери, что вела во двор. На мгновение сердце её сжалось от нежности, но она заставило его забыть об этом, и сама себе удивилась — как это она отпускает их, даже не попрощавшись с ними, разве не лишает себя тем самым возможности видеться с ними?… На долгие дни, а может, и недели. А может, она не увидит их в течение всей оставшейся жизни, или будет видеть, но изредка, как чужих?… Так она и стояла на лестнице, когда к ней снова вернулась жалость, не покидающая её ни на миг. А вот сердце, хоть и переполнилось чувствами, не могло поверить в то, что этот мрачный удел станет её судьбой. С её бесконечной верой в Аллаха, хранившего её в прошлом, когда она оставалась совсем одна, от злых духов, с уверенностью в своём муже, которую невозможно было разрушить — ни одно зло никогда не обрушивалось на неё, чтобы отнять эту уверенность — она стала склоняться к мысли, что всё это — лишь суровое испытание, которое она легко преодолеет. Она обнаружила Хадиджу и Аишу, как обычно завязавших ссору друг с дружкой, но те тут же перестали, заметив угрюмое молчание матери и её потухший взгляд. Они, видимо, испугались, что она так рано покинула постель, прежде чем к ней полностью вернётся здоровье. Хадиджа в тревоге спросила её:

— Что с тобой, мама?

— Ей-Богу, я не знаю, что и сказать… Я ухожу…

И хотя последняя фраза была сказана без определённой цели и прозвучала неожиданно для них, но отчаявшийся взгляд её и жалобные нотки в голосе имели мрачный смысл, и обе в ужасе воскликнули:

— Куда?!.

Амина, разбитая горем, жалея дочерей, которым придётся услышать это, хотя уж лучше они услышат от неё самой, ответила:

— К матери.

В паническом ужасе обе девушки бросились к ней со словами:

— Что такое ты говоришь?… Больше не повторяй