“долго ли муки сия, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “добро, Петрович, ино еще побредем”». Спустя шесть лет Аввакума вернули в Москву. Тем временем Алексей Михайлович начал тяготиться огромной властью патриарха Никона – того, кого царь прежде называл своим отцом и «собинным другом», того, кто писал, что царская власть – это луна, а церковная власть – это солнце. В конце концов из-за мелкого конфликта Никон с возмущением отбыл в свою резиденцию, которую выстроил для себя на Истре, – в Новый Иерусалим. И объявил, что отрекается от сана патриарха. Он думал, что государь станет умолять его передумать, но тот жаждал от него отделаться. Был созван Вселенский собор, на который съехались православные патриархи из других стран. Больше года они занимались делом Никона. Его обвинили в том, что построенный им Новый Иерусалим – это проявление невероятной гордыни, потому что названия мест вокруг монастыря воспроизводят названия мест Святой земли; ему пеняли, что он стремился получить слишком большую власть. В итоге Никона признали виновным. Его лишили патриаршего достоинства и епископского сана и простым монахом отправили под Вологду, в Ферапонтов Белозерский монастырь. Там он сначала жил довольно неплохо, катался на лодочке, ел сладкие угощения. Позже его содержание ужесточилось.

Аввакум, возвращаясь в Москву, надеялся, что с падением Никона вернется старая вера. Однако осуждение Никона не означало отказа от его реформ. Царь рассчитывал на то, что Аввакум наконец прислушается к его увещеваниям и признает перемены. Его снова уговаривали, а он снова обличал никонианство, Никона, царя и всех, кого только можно, и отказывался подчиняться. И тогда вместе с другими проповедниками старообрядчества Аввакума отправили в последнюю ссылку – в Пустозерск, где посадили в земляную тюрьму, на цепь. Там он провел пятнадцать лет. Другим вождям старообрядцев вырвали языки, однако Аввакума не тронули. Люди к нему прислушивались, помогали ему. Он писал призывы к своим сторонникам, и те каким-то образом расходились по стране – значит, кто-то как минимум давал ему бумагу и чернила, а кто-то это распространял.

Там же он написал свое «Житие протопопа Аввакума», которое тоже сохранилось и распространилось. Среди старообрядцев Аввакум обрел невероятный авторитет, к нему относились с огромным почтением. Власть неоднократно предпринимала попытки увещевать его – но тщетно. На свободу он так и не вышел. В 1682 году его сожгли вместе с другими вождями раскола.

Протопопицу и детей тоже держали в заточении. После смерти Аввакума они смирились и перешли в новую веру, за исключением одного сына, который остался верен убеждениям отца.

В дальнейшем «Житие протопопа Аввакума» переписывалось, размножалось. Старообрядцы признали Аввакума святым, появились иконы с его изображением, авторитет его неизменно оставался огромным.

Старообрядчество проходило еще через множество более и менее тяжелых периодов, но, в общем, постоянно подвергалось гонениям. Раскольников яростно преследовал Пётр I, который считал преступниками всех, кто не подчинялся государству и официальной церкви. Немного легче им стало при Екатерине II и Александре I, хуже – при Николае I, и еще хуже – в конце XIX века, когда они отказывались служить в армии и платить налоги и тысячами покидали страну. Неслучайно сегодня старообрядческие общины есть по всему миру – в Канаде, в Соединенных Штатах, в Южной Америке и еще во множестве разных мест.

Однако личность Аввакума приобрела значение и для людей вне старообрядчества. Его мученическая жизнь стала поводом для многих размышлений и переосмыслений. Слова «Марковна, до самыя до смерти» уже несколько веков звучат в устах узников, идущих по этапу. Думал об этом человеке и ощущал свою близость к нему, в частности, писатель Варлам Шаламов, чья жизнь по насыщенности страданиями и трагизму не уступала жизни Аввакума. Его стихотворение «Аввакум в Пустозерске», пожалуй, отвечает на вопрос, за что пришлось отдать жизни стольких людей и так мучиться – неужели лишь ради привычки креститься двумя пальцами и неизменности прочих церковных обрядов? Шаламов рассуждает о цене этой стойкости и о том, зачем она понадобилась:

Не в бревнах, а в ребрах

Церковь моя.

В усмешке недоброй

Лицо бытия.

Сложеньем двуперстным

Поднялся мой крест,

Горя в Пустозерске,

Блистая окрест.

Я всюду прославлен,

Везде заклеймен,

Легендою давней

В сердцах утвержден.

Сердит и безумен

Я был, говорят,

Страдал-де и умер

За старый обряд.

Нелепостен этот

Людской приговор:

В нем истины нету

И слышен укор.

Ведь суть не в обрядах,

Не в этом – вражда.

Для Божьего взгляда

Обряд – ерунда.

Нам рушили веру

В дела старины,

Без чести, без меры,

Без всякой вины.

Что в детстве любили,

Что славили мы,

Внезапно разбили

Служители тьмы.

В святительском платье,

В больших клобуках,

С холодным распятьем

В холодных руках.

Нас гнали на плаху,

Тащили в тюрьму,

Покорствуя страху

В душе своему.

Наш спор – не духовный

О возрасте книг.

Наш спор – не церковный

О пользе вериг.

Наш спор – о свободе,

О праве дышать,

О воле Господней

Вязать и решать.

Целитель душевный

Карал телеса.

От происков гневных

Мы скрылись в леса.

Ломая запреты,

Бросали слова

По целому свету

Из львиного рва.

Мы звали к возмездью

За эти грехи.

И с Господом вместе

Мы пели стихи.

Сурового Бога

Гремели слова:

Страдания много,

Но церковь – жива.

И аз, непокорный,

Читая Псалтырь,

В Андроньевский черный

Пришел монастырь.

Я был еще молод

И всё перенес:

Побои, и голод,

И светский допрос.

Там ангел крылами

От стражи закрыл

И хлебом со щами

Меня накормил.

Я, подвиг приемля,

Шагнул за порог,

В Даурскую землю

Ушел на восток.