чтобы не креститься тремя пальцами вместо двух, сохранить за собой право молиться по старым книгам и не менять еще несколько обрядов? Иногда хочется сказать: «Да ладно! Ну перестаньте! Не так уж это важно!» Но оказывается, это невероятно важно. Их мир рушился в тот момент.

В Екатеринбурге я со своими учениками обязательно хожу в поразительный музей Невьянской иконы. Там собраны необыкновенные иконы, написанные старообрядцами. Собравший эту коллекцию предприниматель Евгений Ройзман рассказывает посетителям, сколь велика была роль старообрядцев на Урале. И мне нравится, как он объясняет тот конфликт школьникам, которые тоже, конечно, не понимают, что за изменения такие важные тогда произошли. Он говорит: «Представьте себе, вы приходите в церковь, а священник объявляет: “С сегодняшнего дня вышло приказание креститься кулаком.” – “Как кулаком?” – “А вот так, нам велели”. И, конечно, люди восставали против новшеств».

Аввакум был в числе тех, кто не собирался уступать Никону. Он начал обличать его, призывал народ не принимать новых реформ. Но несгибаемого Никона, однако, переубедить не удавалось. Он, например, приказал собрать неправильные, с его точки зрения, иконы и сам бросал их на землю и ломал – то есть совершал жуткое кощунство, по мнению огромного количества людей. Даже царь Алексей Михайлович, находившийся под влиянием Никона, смотрел на это с ужасом. Государь предлагал не разбивать иконы, а просто убрать их, но Никон не соглашался ни на какие уступки.

Бунтовщика Аввакума в 1653 году арестовали и поместили в подвал московского Андроникова монастыря. Там он провел без еды, на цепи, несколько дней. Арестовывали и многих других сторонников старой веры; кого-то из них по требованию Никона расстригли – то есть лишили сана. В одном из очень ярких эпизодов своего жития Аввакум пишет: «Таже меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на чепь посадили ночью. Егда ж россветало в день недельный [то есть в воскресенье], посадили меня на телегу и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад [то есть молился в темноте, не понимая, куда нужно обращаться]. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалчен [измучен голодом] – сиречь есть захотел, – и после вечерни ста предо мною, не вем-ангел, не вем-человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и ложку в руки дал и хлеба немножко и штец похлебать, – зело прикусны, хороши! – и рекл мне: “полно, довлеет ти ко укреплению!” Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только – человек; а что ж ангел? ино нечему дивитца – везде ему не загорожено». Не знаю, действительно ли Аввакум верил в то, что к нему приходил ангел. Однако надо сказать, что не только из-за веры, но и благодаря невероятной мощи его личности он везде получал помощь. Так, в земляной тюрьме Пустозерска (за Полярным кругом) всегда находились люди, которые подпадали под его обаяние и помогали ему.

Через три дня Аввакума снова привели к царю, который всё это время надеялся его уговорить – ведь Никон требовал расстричь непокорного протопопа. Но Аввакум отказался уступать, и его отправили в ссылку – в восточную Сибирь, в Забайкалье. От Москвы это и сегодня неблизко, а в тот момент казалось абсолютно диким, страшным местом, до которого невероятно долго добираться. Вместе с женой и детьми Аввакума прикрепили к отряду, который возглавил воевода Афанасий Пашков, отправленный на завоевание Даурии. И на целых шесть лет Аввакум попал в зависимость от Пашкова. В какие-то моменты обстоятельства складывались хуже, в какие-то были лучше. В Тобольске он, кажется, даже мог служить, и люди прислушивались к нему. Позже они двинулись еще дальше на восток, спускались в лодках. И однажды Аввакум с воеводой поссорились, и Афанасий выкинул семью протопопа из лодки. Они пошли по берегу пешком. Снег, холод, голод. Двое маленьких детей у них умерли. Невероятное мучение продолжительностью в шесть лет. Наверное, самый знаменитый отрывок из «Жития протопопа Аввакума» – как раз рассказ о жизни в Даурии: «Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал. <…> привели ко мне баб бешаных [больных]; я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал, и маслом мазал, и, как знаю, действовал; и бабы о Христе целоумны и здравы стали. Я их исповедовал и причастил. Живут у меня и молятся богу; любят меня и домой не йдут. Сведал он, что мне учинилися дочери духовные, осердился на меня опять пущи старова, – хотел меня в огне жжечь: “ты-де выведываешь мое тайны!” <…> Взял Пашков бедных вдов от меня; бранит меня вместо благодарения. <…> Запер их в пустую избу, ино никому приступу нет к ним; призвал к ним чернова попа [то есть никонианина], и оне ево дровами бросают, – и поволокся прочь. Я дома плачю, а делать не ведаю что. Приступить ко двору не смею: больно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велел их умыть и напоить, и им, бедным, легче стало. Прибрели сами ко мне тайно, и я помазал их во имя Христово маслом, так опять, дал Бог, стали здоровы и опять домой пошли да по ночам ко мне прибегали тайно молитца богу.

<…> Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “что ты, батько, меня задавил?” Я пришол – на меня, бедная, пеняет, говоря: