Никогда ведь не знаешь, насколько ты привязан к человеку, пока эта связь не оборвется.

Артур Хейли

– «… Жизнь не просто может потерять статус редкого и ценного явления вселенского значения – она может оказаться явлением столь же распространённым, что и сами планеты. Нам остаётся всего-то ничего – обнаружить её».

Хлопок – и тихий шёпот прервался. Кто-то зашевелился, зашуршал одеждой, заскрипел ножками стула об пол. Но у меня не оказалось сил даже поморщиться от неприятного звука. У меня ни на что не оказалось сил, абсолютно ни на что, даже на открытие глаз после тяжёлого сна. Мумия – вот что от меня осталось. Даже с закрытыми глазами и никуда не глядя, я чувствовала, как острых щёк касались яркие лучи длинных ламп, как ласкало собственное слабое дыхание смертельно бледную кожу, что обтягивала кости, словно ткань старый стул, как под глазами зелегли чёрные дыры – не тёмные мешки, а именно дыры, как в душе всё стало пусто, как и в моём желудке – первая стадия анорексии приносила свои «плоды».

И, видимо, не одной у меня были проблемы с резким похудением: когда я только благодаря силе воли разлепила веки и повернула голову в сторону шума, я заметила, что Хэмфри тоже сильно сбросил вес. Его лицо лишилось милых щёк, джемпер теперь не натягивался на большом животе, детская черта покинула его тело, оставив своё место безжалостному терзанию голода. Об этом говорил тусклый взгляд мальчика: он впервые смотрел на меня без привычного любопытства – смирение к своему горю изменило его характер. Мне хотелось спросить, когда он в последний раз ел, но язык не желал ворочаться, а в желудке жалобно заурчало, напоминая о том, что я сама давно не брала какой-либо пищи в рот.

– Ты не просыпалась больше двенадцати часов, – Хэмфри отложил книгу, которую я хотела подарить ему на Рождество, и тревожно заглянул в мои глаза. – И выглядишь просто ужасно, словно тебя вынули из гробницы после многовекового сна.

Я поморщилась, абсолютно не чувствуя своих конечностей, будто вновь опустилась в полную ледяной воды ванну и один на один оказалась с реальностью. Вот только я совершенно её не ощущала, оказавшись полностью запертой в черепной коробке. В воображении. И даже двигать головой я могла с трудом, лишь медленно моргать и следить за сгорбленной спиной Хэмфри и его уставшим выражением лица.

– Ты тоже не лучше, – так тихо сказала я, что почти не услышала своего голоса.

– Не говори ничего, ты и так плоха, – мальчик поправил очки и ещё раз присмотрелся ко мне. – Над тобой слишком много проводили опытов за эти последние четыре дня.

Даже не удивительно, что я не помнила ничего об этом: в моём сознании сложилась такая картина, что ещё вчера я разговаривала с Аривером и Джозефом, но никак не четыре дня назад. Что же со мной случилось за всё это время? Что творил со мной Аривер? Разговаривала ли я после всей правды с Джозефом? Где я сама была? С одной стороны, меня радовало, что моя память не пополнилась новыми элементами ужасов из-за опытов, однако меня всё сильнее тревожило своё состояние, особенно если учесть, что помимо «амнезии» у теперь ещё и анорексия.

И я вновь не знала, что делать. Не знала. Снова не знала.

Я ненавидела это чувство, будто тебе дали один ключ от множества дверей и один шанс – открыть ту, которая приведёт куда-то дальше собственного носа и, возможно, даже к счастью. Спектр эмоций плескался от края до края: хотелось то плакать, то злиться, то просить о помощи, то просто лежать и пусто смотреть в потолок. Рамки «правильного» и «неправильного» загоняли в угол и не давали рассмотреть ответы на мучавшие вопросы где-то снаружи, за пределами – не хотелось ошибиться и вновь страдать, но как-то решать проблемы надо было. А надо ли это на самом деле или всё это просто я самой себе придумала? Глупый вопрос, но с другой стороны… почему бы это не свалить на кого-нибудь другого?

– А… что со мной делали? – вяло спросила я, лишь бы не слышать сводящий с ума звон своих мыслей.

– Ты разве не помнишь? – удивился Хэмфри, но ответа дожидаться не стал: – В основном брали кровь, заставляли воспламеняться, применяли на тебе какие-то лекарства и другие версии «сыворотки равнодушия», чтобы найти способ, как излечиться от Канделы.

В голове щёлкнуло от воспоминаний – и я тут же стала задыхаться от переполняемого ужаса.

– Т-ты…

– Тоже заражён, да.

Собеседник дрожащими пальцами закатал рукав клетчатого джемпера и показал несколько несильных ожогов. Я сравнила их со своими: даже не шевелясь и почти не ощущая своих конечностей, я испытывала жгучую боль от появившихся многочисленных ожогов, спрятанных под бинтами на руках, ногах и талии, и видела, как седых локонов стало ещё больше – точно белые полосы редкого счастья пересекали чёрный холст самой противной судьбы. Но давно смириться с этим и видеть, как умирал твой близкий человек, – совершенно разные вещи. Особенно если этот близкий человек всего лишь десятилетний брат возлюбленного, принёсшего в жизнь ещё больше чернил горечи и слёз.

– Надо мной не проводили опыты, лишь брали у меня кровь и иногда измеряли температуру или давали какие-то таблетки, – привычно нахмурившись, продолжал Хэмфри слегка дрожащим голосом. – А сегодня, как видишь, наконец-то разрешили мне с тобой посидеть. И я захотел почитать тебе книгу, которую ты мне подарила, когда спасла меня во время взрыва в книжном магазине. Я никогда не забуду твоей храбрости, Делора.

Поддержать – вот что пытался сделать Хэмфри. Он пытался выразить благодарность за спасение и показать, насколько я ему оказалась важна и дорога, хотел, чтобы я поняла, что только благодаря мне он сидел тут живой. И как бы я порой его ни любила, как младшего брата, как бы порой мне ни хотелось восхищаться его умом или нашими близкими взаимоотношениями, я всё же постоянно испытывала вину, будто только из-за меня Джозеф так мало разговаривал со своим братом и так плохо его знал. И хорошо ли это или плохо, но меня до сих пор волновало это, что бы Джозеф ни рассказал мне, что бы со мной он ни сделал в прошлом.