Шрифт:
Закладка:
Григорий скомкал простыню, кинул на диван.
— Разберись в ваших капризах! То гонишь прочь из дома, размениваешь квартиру, то... — Григорий сел на край кровати. — Будешь мораль читать? Воспитывать?
Аида, не говоря ни слова, протянула руку к торшеру.
Комнату окутала тьма.
26
Нет ничего худшего, чем попасть в шестеренки служебной машины. Сперва объяснительные записки, потом — акты, обследования, выездные комиссии, заключения, оргвыводы.
Майей Беркович занимались как-то однобоко, предвзято. О ее проступке говорили в одном плане — ухудшились статистические показатели, упали проценты. Никому не было дела до того, как она пережила смерть маленькой Марийки, как вечерами казнила себя, слоняясь из угла в угол в своей квартире. Где она только не была после отстранения от работы. К кому только не обращалась. И везде при ее появлении служебные чины кривились, и все твердили одно и то же: о чести и ответственности врача, о профессиональных этических нормах...
Отчаявшись найти работу, угнетенная не только смертью ребенка, но и холодным, бездушным отношением к себе разных чиновников, она стала проводить время в кафе и ресторанах. Денежные сбережения вскоре кончились. Жила подачками случайных знакомых.
В один из вечеров, брошенная на произвол судьбы очередным ухажером, она стояла на трамвайной остановке, дрожала от холода. Напротив остановилась «Лада». Открылась дверца. Из машины вышел ее бывший муж — Иосиф Самуилович.
Проснувшись, Майя еще немного полежала, наслаждаясь теплом постели. Потом встала, подошла к окну. Какой-то взъерошенный тревожный ветер, взлетев на сложенные штабелем серые плиты перекрытий, угрожающе растопырив огромные черные крылья и взмахивая ими, разметал по застекленным талой водой лужам, по сиротливо съежившимся веткам кустарников и яблонь смятые, рваные, еще не остывшие клочья сна Майи. Выгибая длинную гибкую шею, увенчанную маленькой головкой с липкими глазками и хищным клювом, он стал заглядывать в широкие окна веранды на втором этаже особняка. Туда, за стекло, власть ветра не распространялась. Он не мог высосать из-за недавно оштукатуренных и не совсем еще высохших стен ни капельки живительного тепла, чтобы упиться им.
Блестел причудливо выложенными шестигранниками отциклеванный, покрытый лаком паркет. За полированным бордюром красного дерева свесили резные широкие листья африканские гости — пальмы. Среди них в продолговатых керамических горшочках, будто в маленьких лодочках, красовались зеленые орхидеи. Еще только побеги и листья, без цветов. Цветы будут! Куда они денутся? Извечно установленная цикличность — почка, завязь, цветок, плод — не нарушатся и здесь.
Расчетливо подобранные и скрытые в углублениях светильники сплетали свои лучи так, что золотой и голубой цвета преобладали, создавая ощущение покоя, непотревоженной отчужденности от сутолоки, угадываемой за стенами особняка. Вдоль стены полукругом изогнулись удлиненные кресла с мягкими спинками — на них удобно опереться усталой спиной или положить раскинутые руки. Слева слепящим лезвием стену прорезало узорчатое толстое стекло, из-за которого виднелись подставки с теснившимися на них разноцветными бутылками. С другой стороны за тем же стеклом стояли хрустальные рюмки, фужеры, серебряная и мельхиоровая посуда — для мороженого, варенья, соков.
Перед креслами стоял низенький, специально удлиненный столик с перламутровой инкрустацией по углам. На его белом поле красовались изящно выведенные буквы — МЛБ. На них накладывались такие же буквы латинского шрифта и иврита.
— Эм, эл, бэ, — прошептала Майя. — Майя Львовна Беркович.
— Моя Эсфирь, принимай эдем в свои руки. — Иосиф Самуилович поставил на монограммы два тонких, вытянутых вверх и немного закрученных, похожих на цветы лилии кубка, наполненных рубиново-красной жидкостью. — Сок граната самый красивый и самый полезный. Подкрепись, Майя. Ты издергана. Ты бледна. Тебе неспокойно... Какой может быть разговор без спокойствия? — Он открыл дверку шкафа, вынул мельхиоровый поднос, на котором лежала тонко нарезанная сухая московская колбаса. — Утоли голод физический. Духовный сам уляжется.
Майя слегка тряхнула головой, откинула со лба прядь спутавшихся волос.
— Ёся, не лебези, не унижайся.
— Важно, что ты здесь. Остальное — ерунда. — Иосиф Самуилович пододвинул к Майе кубок.
Она отпила немного, взяла кружочек колбасы, положила на ровные, мелкие, как у щуки, зубки. Жуя колбасу, промямлила:
— Ты мне чужой...
— Познакомимся еще раз. Начнем сначала.
— У меня были любовники. Они...
— Какая женщина не хвалится верностью своему мужу? Редко кто отваживается сказать правду.
— Я два месяца не платила за квартиру. Я потеряла работу, потому что из-за меня умерла девочка...
— Твой эдем принял тебя. К чему гнить одной в комнатушке? Не надо деталей — мне все известно. Ты, Майя, не сделаешь научной карьеры. Ты слишком темпераментна, слишком торопишься. Ты не поднимешься высоко по служебной лестнице.
— Неправда! Я еще докажу...
— Пусть! Но мне нужна ты такой, какая есть сейчас. В эту минуту, в эту секунду. И не только мне!
— Даже так? Кто же эти благодетели?
— Потом узнаешь.
— Тогда... Тогда... Скажи, Ёся... Ты мужественный человек? Ты сможешь постоять за друга? Спрашиваю потому, что не замечала этого раньше.
— Чтобы построить царский дворец для тебя, нужны были ум, гибкость и мужество.
— Хорошо, поговорим позже. А сейчас покажи мне свой дворец.
— Твой, Майя, твой! Пошли.
Иосиф Самуилович ввел Майю в уютный зал, уставленный мебелью из карельской березы. Слева находился его зубоврачебный кабинет с бормашиной и миниатюрным токарным станком на пластмассовом столике. Справа — педиатрический кабинет для Майи с врезанными в стены стеллажами, заставленными книгами, пособиями, справочниками.
— Смотри, — Иосиф Самуилович кивнул на кнопки, вмонтированные в крышку стола. — Нажмешь квадратную кнопку — открывается форточка, включается вентилятор. Это когда жарко. Нажмешь треугольную кнопку — включается паровое отопление. Это когда холодно. В шкафу — микроскоп, энцефалограф, магнитофон, кинокамера. Знаю о твоих экспериментах в оранжерее. Сможешь дома... Теперь смотри сюда.
Он отодвинул пластиковые створки, и перед Майей заблестела цветными кафельными плитками большая, не меньше трех метров длиной, ванна. Напротив — от пола до потолка — светилась зеркальная стена. На уровне рук к зеркалу была пристроена полированная полочка, уставленная шампунем, духами, лосьонами, кремами, губками.
Иосиф Самуилович нажал на роговую рукоятку возле полочки. Кафельный простенок разошелся, открыв углубление
