Спорят пока в основном двое — Федор и его отец Платон. Старик со свойственной ему манерой разговаривать то и дело «подшкыливал» сына, а тот спокойно, с улыбкой, не обращая внимания на его подковырки и не давая себя завести, отвечал отцу по существу. Платон упрекал Федора, а заодно и всех нынешних отцов и матерей в том, что они плохо воспитывают своих детей.

— Мы вас вырастили, как следует, — говорил он. — Нам за вас не стыдно, не подвели, испытания разные прошли. Войну! А вы кого ростите? Какиясь они жиденькие, теперешние… Одни ловчат, другие бурчат — недовольные, третьи волосья поотпускали и ходят, как святые печальники. Или — хулиганы, матерщинники. — Чтобы нанести последний удар, Платон даже остановился, обернулся к брату Гаврюшке, поднял палец. — Ты ж понимаешь, до чего дошли? В армию не хотят идти! Когда ж это было такое?!

Федор ухмыляется, ждет, когда отец выговорится, ответ у него уже готов, но он не спешит с ним, а сначала спрашивает:

— И много ты таких знаешь?

— Ой, боже мой! — засмеялся Платон. — Да сколько хочешь!

— У тебя уж, наверное, штук пять своих внуков. Хоть один среди них есть вот такой, как ты тут нарисовал? Мой старший, Вовка, служит в армии, офицером скоро будет.

— В армии! И он так просто пошел? А войну с Веркой забыл уже? Как она гнала тебя в военкомат, чтобы ты освободил его от армии?

— Да рази то она от себя? — перебил его Гаврюшка. — Оно теперь поветрие такое: как чуть, так бегут освобождать сыночка. — И непонятно было — то ли он защитил жену Федора, то ли хотел помочь Платону.

Платон посмотрел на Гаврюшку, с минуту подумал, кивнул:

— Ото ж и я ему о том толкую… — И опять к сыну: — Ну, ладно, старший в армии, хорошо. А младший? Он же волосатик у тебя и бегает с магнитофоном! — И засмеялся довольный: накрыл Федора.

— Ничего, — сказал спокойно Федор. — Он еще молодой, пусть побегает. Придет время, и тот постригется.

— Гляди, прозеваешь!

— Не прозеваю…

Разговор вроде шел на убыль, и вдруг его подхватил Гаврюшка, подхватил так горячо, будто эта тема долгое время пекла его до нестерпимой боли и не давала покоя.

— Дак оно ж, понимаешь, какая арифметика получается: чем больше человек имеет, тем больше ему хочется. Давай и давай! — Обращаясь главным образом к Платону, Гаврюшка заговорил сердито, даже раздраженно, вроде ему было обидно, что тот спорил как-то несерьезно, с ухмылочкой, с шуточкой. — Ты гляди сюда. — И он стал загибать пальцы: — Одежа, обужа, жратва — это ж всего сейчас по горло, голода они не знали и не знают, понятия даже не имеют, шо это такое. А возьми разные предметы — рази можно сравнить с довоенным? Возьми хоть эти… как их? Часы. — Он постучал по руке. — У кого их сейчас нет? Самый сопливый пацаненок уже с часами. А тогда у кого были часы? Вспомни. Ре-е-дко у кого. А велосипед? Это ж мечта была несбыточная! Петро наш только перед самой армией купил себе, а тут война нагрянула, так и не покатался. А до этого у кого был велосипед? Только у Гришки-баптиста, вон што на краю улицы живут. Два — на всю улицу! А теперь? У каждого мальчишки! Того мало — мотоциклы имеют, а то и машину. О фотоаппаратах мы и понятия не имели, патефон тоже один на всю улицу был — у Сашки Симакова. Теперь же фотоаппараты в каждой хате, да не по одному; транзисторы, магнитофоны, телевизоры — всего по горло. А работать ленятся, а в армию идти не хотят. А почему? От сытого корыта отрываться не хочется, трудно отрываться. Вот она какая арифметика получается, брат! Или как? — Гаврюшка обернулся ко мне.

— У кого так, а у кого — иначе… — не согласился я с Гаврюшкой. — Целину поднимали — молодежь в основном там работала, и, кстати, в очень трудных условиях. На Даманском тоже была молодежь, уже это поколение, внуки ваши, и показали себя очень даже здорово. А сейчас на БАМе?.. Так что всех стричь под одну гребенку нельзя.

— Ну это да, конешно… — нехотя согласился Гаврюшка. — Но все ж таки сейчас тунеядцев стало больше, чем было до войны. Больше хлыстов, которые боятся трудностев. Платон прав: шось с психологией не то, вывих какой-то есть.

— А может, мы склонны приукрашивать прошлое? Свое прошлое?

— Да че там красить! Ты возьми теперешние песни — разве ж их можно вот так заспивать в компании? Вон, слышишь, бабы спивають? Дак то ж песня — ей, наверно, сто годов уже! Или возьми моду: волосья поотпускали, ходят как пудели, а штаны широченные и с бахромами, будто занавески.

— Не все и у нас было нормально. Тоже носили широкие штаны — тридцать два сантиметра. И нас тоже осуждали.

— Да кто их носил! Тогда и нормальных-то штанов не хватало. Ты носил? — спросил он у меня.

— Я?.. Были и у меня. Правда, не совсем такие, как хотелось. А вот Жек носил.

— Это какой Жек? Дружок твой, што на гармони играет? Ну, а много таких Жеков было?

— И музыка была, которую осуждали, и танцевать запрещали…

— Не было такого! — резко сказал Гаврюшка.

— А танго, фокстрот?

— Ну!.. Это так, трошки было, — смягчился он, вспомнив свое. — Мы танцевали краковяк, «наурскую», потом полечку.

— «Барыню», — подсказал Платон.

— Во-во! «Барыню». И никто не запрещал — танцуй сколько влезет! — махнул рукой Гаврюшка.

— В каждое время, в каждом поколении есть своя мода, — продолжал я, — свои запретные плоды, которые старшие запрещают срывать в силу своего консерватизма, есть свои кумиры, идолы, которым поклоняются. И когда нынешняя молодежь состарится, тоже, наверное, будет говорить своим детям: «Вот у нас музыка была! Вот наше поколение было!..» Привычка к своему окружению с детства — это много значит. Мне тоже кажется, что мы содержательней жили, хотя промахов и недозволенного творили немало. Но это же не стало главным — вот в чем суть. А без промахов, наверное, труднее понять истинное.

— Дак это ж опять кому как, — возразил Гаврюшка. — Другому, может, промахи как раз больше всего по душе, и он всю жизнь так и «промахивает». Я о чем толкую?., И Платон вот тоже… О чем? Армия — это главное в нашей жизни, иначе нас сразу сожрут. Мы были молодыми — тольки этим и жили: ждали, скоро ли в армию! И