долго топтался на месте, вертелся — никак не мог выбрать себе место, наконец решился и посеменил на последнюю скамейку, откуда он обычно в старом клубе смотрел кинокартины.

— Настя, иди и ты садись, будешь слушать, — позвал Иван Егорович уборщицу.

Та встрепенулась, отмахнулась:

— Что вы, господь с вами… — И торопливо вышла на улицу.

— Боится, — улыбнулся Степанов. — Запугали и Настю.

— Все сели, а кто же голос подавать будет? — засмеялся Глазунов. Он окинул всех глазами, поманил Ваську: — Мальчик, пойди к экрану и скажи оттуда что-нибудь громко.

Не помня себя от радости, Васька побежал, заскользил к бывшему алтарю, поднялся на амвон и крикнул:

— Эй!.. — Постоял немного и снова: — Эй!.. Эй!..

Подхваченное многочисленным эхом, Васькино «эй» летало по залу из конца в конец, сшибалось друг с другом и не скоро затихло.

Глазунов махнул Ваське, что-то стал говорить, но Васька не мог понять что, и тогда предрика встал, подошел к экрану:

— Ты говори что-нибудь… Говори, — он показывал на свой рот.

— А что? — Васька покраснел: не справился с таким пустяковым поручением самого Глазунова!

— Слова какие-нибудь. Слова. Книжки у тебя никакой нет? Нет. Жаль. А то прочитал бы. Слова говори. Ну, что-нибудь, только — слова… Выступай…

— Товарищи!.. — произнес Васька.

— Во! — обрадовался Глазунов и пошел в зал на свое место.

— Товарищи!.. — повторил Васька. — Великая Октябрьская революция!.. Да здравствует стахановское движение! Сто две нормы вырубить угля за смену — это, товарищи, не шутка! — Васька замолчал, припоминая, что еще такое сказать, о чем в газетах пишут.

Глазунов махнул ему, чтобы продолжал.

— Товарищи!.. — снова произнес Васька. — Слава товарищу Кокинаки, который установил мировой рекорд высотного полета в стратосферу! Смерть фашисту Муссолини! Руки прочь от Абиссинии! — Васька вошел в роль оратора, а лучшим образцом для него в этом деле был Глазунов. Передохнув, он продолжал, жестикулируя: — Пламя Великой Октябрьской социалистической революции разгорается все больше и больше! Оно зажигается во всех странах мира! На Западе и на Востоке поднимается мозолистая рука рабочих!.. Да здравствует мировая революция во всем мире! Смерть международному капиталу! Долой мировую буржуазию! Нидер мит фашизмус! — закончил он призывом, который написал на доске учитель в день убийства Кирова.

В зале улыбались, а Николай хохотал, подпрыгивая, и, когда Васька кончил, он зааплодировал. Глазунов тоже улыбался и то крутил головой, то низко склонял ее и чесал у себя за ухом.

Васька не понимал, в чем дело, смутился, медленно сошел с амвона и остановился у передней скамейки. «Это все Николай, черт конопатый, виноват — надо было ему хлопать…»

Первым к Ваське подошел Глазунов:

— Ах ты озорник! Ты чей же будешь такой? Здорово, здорово ты меня!.. Даже перещеголял: по-немецки я, брат, не умею. — Он потрепал Ваську за вихры. — Пародист! — И обернулся к остальным, все еще улыбаясь: — Ну что, товарищи? По-моему, все слышно? Разборчиво? Я, например, оратора вполне понял.

— Вполне, вполне! — сказал Иван Егорович.

— Да, пожалуй, — кивнул пожилой акустик. — Разобрать можно. Отдельные слова, правда, сливаются, но ведь учтите: зал все-таки пустой. А когда он заполнится зрителями, будет совсем другое дело: эхо исчезнет.

— Одежда зрителей будет поглощать лишний звук, — пояснил молодой акустик, — и он будет мягче, разборчивей. В театрах для этого специально вешают портьеры.

— Ну и отлично! — обрадовался Глазунов и обернулся к Степанову: — Иван Егорович, значит, как и было решено: в воскресенье открытие. Какую картину заказали?

— «Путевку в жизнь», — сказал Николай.

— Ну что ж, хорошая картина.

— Специально попросил, — похвастался Николай. — Начнем с первой советской звуковой кинокартины. И пойдем по порядку.

— Правильно, — одобрил Глазунов.

Когда все ушли, Николай хлопнул Ваську по плечу:

— Ну, ты и дал!

— А что? Почему все смеялись?

— Хватит притворяться. Все хорошо: здорово скопировал Дмитрия Ивановича.

Только теперь до Васьки дошло, почему трепал его за вихры Глазунов, и он залился густой жаркой краской.

— Он что, родственник тебе? — спросил Николай. — У тебя ж мать Глазунова?

— Не, не родственник, — с сожалением сказал Васька.

— Тогда — смело ты!.. А я подумал, не дядя ли он тебе, — так смело шпарил.

— А я ничего не разобрал, — подошел Саввич. — Бу-бу. Ни одного слова. А все чего-то смеялись.

— «Бу-бу»! — передразнил его Николай. — Тебя хоть куда посади, все равно ничего не расслышишь: глухой как тетерев.

— Кто глухой? Я глухой? — обиделся Саввич. — Я ишо знаешь как слышу! «Глухой»! Я вам покажу, какой я глухой. — И засеменил к выходу, завихлял бабьим задом.

Клуба из церкви, как ни старались Глазунов и Иван Егорович, не получилось. Что-то напутали акустики, пообещав, что звук запутается в одежде зрителей и потеряет свое эхо.

Несмотря на то что в поселке впервые шел звуковой фильм, на сеанс людей пришло не так уж много — в основном молодежь. Пожилые, наверное, поостереглись идти в церковь смотреть кино. Но тем не менее места почти все были заняты, и для эксперимента народу было вполне достаточно. Пришел сюда и Дмитрий Глазунов, он сидел в центре со своей невестой, Дашей Протасовой.

Васька с Николаем были в кинобудке и по очереди заглядывали в смотровое окошко в зал. Николай этот фильм видел уже не раз и потому, наладив звук, отдал Ваське наушники.

— Хорошо! — восторгался Николай.

— Как здорово! — восклицал Васька.

Но здорово было в наушниках, а в зале — не очень. Еще не прошло и полчаса, как в кинобудку прибежал Саввич, закричал на Николая:

— Убавь звук — там ничего не разобрать. Иван Егорович приказал.

Николай отобрал у Васьки наушники, убавил звук. Однако минут через пять прибежал сам Иван Егорович и попросил:

— Прибавь чуть — ничего не слышно.

Так весь сеанс Николай то убавлял, то прибавлял звук, но зрители все равно ничего не могли разобрать и с половины картины стали расходиться.

Глазунов досидел до конца, и, когда в зале зажегся свет и все ушли, он все еще сидел, о чем-то думал. А рядом с ним сидела его невеста, беленькая поселковая красавица.

— Дима, пойдем… — напомнила она.

— Да… Сейчас…

Подошел Иван Егорович, Глазунов посмотрел на него, сказал грустно:

— Выходит, не вышло?

— Да, не получилось… — виновато сказал Степанов.

— Тут надо капитально перестраивать, — горячо заговорил Николай, возбужденный сеансом. — Слева и справа надо стены возвести кирпичные, потолок нормальный сделать. А пространство, которое останется за стенами, оборудовать под фойе, нагородить комнат для кружков. И клуб будет во!

Глазунов смотрел на него, слушал и молча, как-то отрешенно кивал. Иван Егорович обвел глазами зал из конца в конец, проговорил:

— Так-то оно так… Да где столько средствов взять?

— Ну что