И верно — стыдно. В восьмом с ними уже и учителя стали обращаться, как со взрослыми, на «вы», и чубы разрешили отращивать… И перед девочками стыдно… А теперь вот и комсомольский билет к тому же зовет: учиться, учиться и еще раз учиться.

Смотрел Васька вслед Никите и грустил, будто терял он его навсегда, а вместе с ним терялось и еще очень многое. Уходил Никита, а с ним уходили в прошлое мимолетные годы детства…

Дома мать взяла из Васькиных рук билет и, держа его бережно в ладонях, как воробышка, долго разглядывала счастливо улыбаясь.

— Слава тебе господи — дождалась! Сынок старший комсомольцем стал. Вырос! Сбылась одна мечта моя: вырос Вася!.. — И вдруг заплакала навзрыд, слезы крупные, обильные брызнули из глаз, она прижала билет к груди и так — смеясь и плача — глядела на Ваську и все порывалась что-то сказать и не могла. Наконец успокоилась немного, вздохнула, спросила: — Да правда ли это, Вася?.. Правда! Поздравляю, сынок. — И она поцеловала Ваську в лоб.

С двух сторон на нее наседали Танька и Алешка — просили показать им билет. Но она не обращала на них внимания, сама, будто ребенок, не могла наглядеться на серенькую книжечку. Танька рассердилась, повысила голос, потребовала капризно:

— Да ну, мам!.. Дай!

— Сейчас, сейчас… — отвечала мать машинально. — Успеете. Дайте мне налюбоваться: первый же комсомолец в нашей семье! — Потом оглянулась на младших: — Руки чистые ли? Не испачкайте. — Хотела отдать Таньке, но раздумала и положила на стол: — Вот, любуйтесь.

Услышав необычный шум, встал с койки приболевший Аркадий, выглянул к хозяевам:

— Что за радость у вас такая?

— Да как же не радость? Вот в комсомол уже Васю приняли! — сказала мать.

— Да ну? — обрадовался тот искренне и, как был в кальсонах, только завернулся в одеяло, босиком, подскочил к Ваське, обнял его. — Вот это да! Вот это здорово! Вот это молодец! — И все держал, прижав, Васькину голову у себя на груди, а у Васьки от всеобщей радости щекотало в носу и хотелось плакать.

Васька попросил мать пришить с внутренней стороны пиджачка карман с пуговкой — специально для билета. И когда карман был готов, он завернул билет в газету, спрятал его в этот карман и застегнул на пуговку.

Теперь пиджачок в том месте, где был карман — у самого сердца, — приятно припух, и Васька постоянно ощущал билет своим телом. Но со временем он привык к его прикосновению и перестал замечать, а когда вдруг вспоминал о нем, хватался в тревоге за карман, как больной за сердце, и, ощутив билет на месте, вытирал со лба выступившую испарину: Гурин дорожил билетом, и всякий раз ему казалось, что он потерял бесценную книжечку…

В тот же день Васька засобирался ехать в Ясиноватую к дяде Платону — поделиться с ним своей радостью. Мать хорошо понимала Васькины чувства: Платон единственный из всей родни был членом партии, Васька первым из всех стал комсомольцем, поэтому именно Платону-коммунисту прежде всего хотел сообщить Васька о таком большом событии в своей жизни, потому что, думал он, только Платон, как никто другой, поймет его настроение.

— Куда же ты на ночь глядя?.. — слабо возразила мать.

— Я у них переночую. А завтра прямо оттуда — в школу. — Васька все уже продумал, и матери оставалось только согласиться.

Вечерним рабочим поездом Васька уехал к дяде.

Платон жил в новом четырехэтажном доме, в удобной городской квартире с паровым отоплением и водопроводом. Белые, как фарфоровые тарелки, раковины, медные краны, туалет с шумящей водой в бачке — все это на Ваську действовало, как вещи с другой планеты. Всякий раз, когда ему приходилось бывать здесь, он не переставал восхищаться городским бытом и ходил по квартире осторожно, вещами пользовался бережно и удивлялся на многочисленную Платонову ораву, которая и по лестнице, и по комнатам носилась, как по обыкновенной хате, и краны крутила, и туалетом пользовалась, не замечая необычности всех этих приспособлений. Помнится, маленькому Ваське больше всего нравилось приспособление в уборной, которая размещалась рядом с кухней в темном чуланчике. Как приедет сюда в гости, так сразу в туалет. Дернет за цепочку, вода с шумом обрушится, а потом долго сипит в бачке, набирается. Сколько раз он порывался встать на выступ в стене, поднять крышку на бачке и посмотреть, что за механизм там, но так и не решился.

Платон с работы пришел поздно, когда все уже спали. Только тетя Маруся — худая, болезненная, добрая и безропотная Платонова жена — сидела с Васькой, с трудом превозмогая дремоту.

Пришел Платон усталый, увидел племянника, кивнул ему через дверь из коридора и пошел сначала в туалет, потом в ванную — долго мылся там.

— Устал, как сукин сын, — пожаловался он, выйдя из ванной.

— Есть будешь? — спросила тетя Маруся.

— Только чайку. — Прошел в комнату, сел за стол. — Ну, как дела, Василь? Учишься?

— Учусь…

— Дома все нормально?

Плотный, солидный, с серебристыми висками, похожий чем-то на Клима Ворошилова, Платон всегда восхищал Ваську.

Тетя Маруся принесла чай, сказала:

— Парень тебя ждет, — кивнула на Ваську.

— Меня? Зачем?

— Его в комсомол приняли, приехал вот к тебе с этой новостью.

— Ну? — удивился Платон, и глаза его потеплели, заискрились радостью, не столько Васькиной, сколько гордостью за себя, что парень приехал именно к нему с таким большим своим событием. — Молодец! Покажи. — Он отодвинул чашку, вытер тщательно руки полотенцем, взял билет, как берут фотопластинку — пальцами за ребрышки, другой рукой отвернул обложку, стал читать. — Мо-ло-дец!.. — протянул Ваське руку, пожал по-мужски. — Поздравляю! — И, возвращая билет, посерьезнел: — Это хорошо! Береги это звание, носи с честью.

Ваську слова эти тронули, в горле запершило, хотел сказать Платону, что он все понимает, и не смог.

— А что же наши обормоты? — обернулся Платон к жене. — Оболтусами, наверное, растут?

— Ну, чего ж ты так уж на своих? — обиделась тетя Маруся, — Федор же моложе Васи на целых полгода, а тоже уже подал заявление…

— Молодец, — удивленно проговорил Платон.

— Дома не живешь, не видишь их и не знаешь, как они тут, — упрекнула его тетя Маруся.

— Это верно… — согласился Платон. — Чертова работа, дня белого не видишь из-за нее. Все давай и давай! С каждым днем грузопоток увеличивается все больше и больше: уголь — руда, уголь — руда, машины, воинские эшелоны… Прямо трещит станция. Сортировки задыхаются. Западную Горку механизировали — полегче стало… — Помолчал. — Значит, решил