Игорь покачал головой, просто не зная, что ответить Кутузову. Но, судя по всему, редактор отдела культуры и быта и не ожидал от него ответа. Увидев приближающуюся официантку, он взял меню. Сказал как бы между прочим:

— Вы покажите мне свой очерк. Я прочитаю. Потом поговорим.

7

Герасим Обочин — Жанне Луниной.

«Сколько мы с тобой не виделись? Я подсчитывал, подсчитывал — и у меня получается восемь лет. Это, конечно, много, если учесть, что знал я тебя только с пятого класса, а влюбился в девятом. Значит, визуально знакомы мы были всего лишь пять лет. А пять, естественно, меньше восьми. Это, как ты любила говорить, даже ежу понятно.

Что еще понятно ежу? Ну, адрес твой я достал самым простым путем. Моя мать попросила об этом твою. Почему написал столько лет спустя? Потому что узнал — ты разошлась с мужем.

Вот видишь, я по-прежнему выкладываю все сразу. И по-прежнему во мне нет никакой тайны. Я помню твои слова, которые ты сказала мне на выпускном вечере, когда я пытался поцеловать тебя на лестничной площадке четвертого этажа, а ты отталкивала меня и вертела головой так, что я думал — она у тебя отлетит. Ты сказала тогда мне: «Ты какой-то очень простой. В мужчине всегда должна быть заложена тайна. Без тайны неинтересно».

Признайся, ты сама все это придумала или от кого-то услышала? Я потом часто задумывался над твоими словами. Все-таки человека любят не за тайну. Есть что-то другое. Даже, мне кажется, наоборот, в любимой, любимом мы находим близкое, понятное… Иначе как же?

Ты, наверное, слышала, что после института я был командирован в Монголию. Работаю здесь уже два года. Помогаю строить дома, школы, детские сады… В декабре рассчитываю приехать в отпуск.

Очень хочу встретиться с тобой. Сама видишь, это даже ежу понятно.

С приветом Герасим».

8

Когда командир первого батальона подполковник Хазов вышел, в кабинете полковника Матвеева стало тихо. Так тихо, что возникло тиканье часов, стоящих в углу на сейфе, — так можно заметить вдруг стук дождя в стекло. Увы, на стекло беззвучно ложился снег, касался его, скользил вниз. Лес, дорога за окном белели весело и грустно — в несовместимости этой было что-то зовущее. Хотелось выйти и шагать без дороги, без цели. Трогать снег ладонями. Говорить с ним как в детстве.

В форточку свежий воздух и вместе с ним запах снега проникали едва-едва, потому что форточка была с тетрадную страницу, а рамы оклеили солдаты — оклеили старательно. Болело сердце. Не то чтобы хотелось стонать и набирать телефон санчасти. Но было нехорошо. Напряженно. И табачный запах, казалось, лежал в груди, как на плече может лежать скатанная солдатская шинель. Было ощущение утраты, невозвратимости чего-то. Молодости, радости, любви. Или, может, просто тоска была.

Матвеев посмотрел на часы.

Со временем как-то не клеилось. Даже самый четкий распорядок пасовал перед минутами, которые в конце рабочего дня складывались в час, в полтора. К тому ж нередко случались дела непредвиденные, тогда приходилось засиживаться допоздна, звонить домой, чтоб не ждали к ужину, выслушивая в ответ длинные и нравоучительные рассуждения о режиме, о том, что человек, соблюдающий режим, может принести больше пользы Родине и армии, чем человек, не соблюдающий режима, пусть даже с самыми благими намерениями.

— Мама, ты права. Буду стараться, чтобы такое случалось реже. Да, да… Или не случалось совсем.

Сегодня же, конечно, следовало уйти домой вовремя, чтобы после ужина обдумать завтрашнее выступление на однодневном совещании сержантов в связи с предстоящими тактическими учениями. Но…

Командир первого батальона подполковник Хазов появился в штабе полка в конце дня. И через дежурного по штабу попросил полковника Матвеева принять его по личному вопросу.

Никто не назвал бы Хазова «светом в окошке», равно как никто бы не назвал его и «валенком». Было в нем что-то от буквоедства; иногда он без достаточных оснований впадал в панику. Но при всем при том дело свое любил, человек был честный, не подлый, не завистливый.

Хазов вошел в кабинет спокойно и вместе с тем аккуратно, словно остерегаясь наделать шума. Его квадратное лицо, и так-то плоское, виной чему, несомненно, был приплюснутый широкий нос, сейчас казалось выдавленным на листе серого картона, до того бестолковым было электрическое освещение в кабинете командира полка. Выручала лишь большая модная настольная лампа салатово-белых тонов, подаренная Матвееву председателем подшефного совхоза, которому, в свою очередь, ее в паре с другой такой же подарили гости из ГДР.

— Садись, Василий Филиппович, — сказал Матвеев, подвинув к нему пачку «Столичных».

— Спасибо. — Хазов бережно поднял стул, потом поставил его чуть поодаль, ровно настолько, насколько было удобно для того, чтобы сесть у стола, посмотрел почему-то на свои брюки, точно желая проверить, не помялись ли на них складки. Сказал присаживаясь: — Вы меня простите, Петр Петрович. Товарищ полковник… Но разговор будет во многом неожиданный.

— В конце решим, — закуривая, сказал Матвеев, — прощать или нет. Давай, Василий Филиппович, выкладывай.

— Тетка у меня в Москве живет по отцовской линии, — обстоятельно начал Хазов. — Одна-единственная. 21 декабря 87 лет исполнится. Квартира у нее по Кутузовскому проспекту двухкомнатная, 36 метров и шесть десятых… А в министерстве у меня друзья служат. Вместе академию Фрунзе кончали. Нужен им офицер на должность полковника с опытом строевой работы. И с жилой площадью в Москве.

— Неужели для них жилплощадь — вопрос? — удивился Матвеев.

— Вопрос, — покорно ответил Хазов. — А тетка у меня единственная, престарелая. Ходатайство министерства — и проблемы с пропиской нет.

— Верно, — согласился Матвеев.

— Отпустите меня, Петр Петрович. Шанс хороший. Но, может быть, и последний.

Задумался Матвеев. Нет, он знал, что не станет препятствовать переводу Хазова в столицу. Важнее другое: принесет ли назначение командира первого батальона на пост в министерстве большую пользу делу укрепления обороны? Но этот вопрос Матвеев решать был не вправе, ибо он весьма расплывчато представлял круг задач, которые будут поставлены перед Хазовым там, в Москве, другими начальниками, многоопытными, принципиальными.

— У вас ценный опыт строевой работы, — сказал Матвеев с заметной усталостью в голосе. — Не жалко ли ставить на нем крест? Превращаться в чиновника от армии.

— Это вы зря товарищей обижаете, Петр Петрович. — Хазов выдавил улыбку, отчего лицо его сделалось еще более плоским, а нос как бы исчез совсем. — Армия — сложный организм. И нужны ему не только мышцы…

— Но и серое вещество, — быстро закончил Матвеев.

— Я хотел сказать — голова…