белое, как ее седые волосы, лицо и темные-темные глаза. На этот раз на уроке арифметики она не спрашивала нас — рассказывала нам о жизни. Мне было тогда девять лет, и сейчас я не помню всего, что говорила учительница. От ее слов осталось лишь щемящее, как радость, чувство, что в жизни нас ждет много хорошего…

Потом во дворе школы рвались бомбы, а класс, в котором мы учились, сгорел.

Много лет спустя, вернувшись на родину, я пришел в школу.

— Узнаешь? — спросила Лидия Семеновна, показывая мне стройную крепкую акацию. — Выстояла!

Да, выстояла! И, шумя молодой листвой, несла людям красоту и радость. Глядя в глаза учительницы, добрые и умные, я вдруг понял, что она тоже выстояла. И, что самое главное, она счастлива. Вот так, окруженная стайкой солнечных девчонок…»

Софья Романовна сняла и опять аккуратно протерла очки. Возможно, они запотели. Возможно, она всплакнула. Ведь слезы случаются не только от горя — и от радости, от гордости… Подумать только, эти строчки написал ее сын.

«…У матери добрые глаза. И улыбка женщины, многое повидавшей на своем веку.

Мать всегда с нами. Даже тогда, когда дороги уводят нас далеко от родимого дома. Мать глядит на нас с плаката, призывающего к трудовым подвигам, обращается к нам с обложки солдатского журнала.

А солдат? Он несет службу. Несет для того, чтобы над страной было мирное небо, чтоб из края в край неслись поезда, гудели турбины, радовались матери и ранней весной зацветала белая акация».

Софья Романовна вздохнула. Игорь всегда казался ей маленьким. Почему-то чаще всего вспоминалось, каким он был в детстве. И сегодня, как и обычно, верилось, что он еще ребенок…

Учиться писать Игорь начал на газетах. Да, да, на газетах. А не в тетради. Тетрадей в сорок втором году не было. И класс, где учился Игорь, сгорел. Лидия Семеновна собирала ребят в котельной старой бани. Дети писали на тетрадках из газеты, а когда не хватало газет — на черных досках кусочками мела. После уроков почти ежедневно бегали в кинотеатр, непонятно как уцелевший от бомбежки. Ребята сидели на скамейках, а иногда прямо на полу.

Очень долго, чуть ли не два месяца подряд, в городе демонстрировался американский фильм «Серенада Солнечной долины». Молодые люди в меховых горжетках пили шампанское и ослепительно улыбались. Безработные музыканты случайно оказались отличными лыжниками и тоже ослепительно улыбались. Улыбок было столько, что казалось, это тоже статья ленд-лиза, как сгущенное молоко или свиная тушенка.

А в городе не было дров, не действовал водопровод, по хлебным карточкам выдавали овес, горьковатый, пахнущий гнилью…

Постылым сентябрьским днем пришла похоронка на мужа. От старшего сына Петра, по всем признакам воевавшего где-то близко, больше двух месяцев не было никаких известий. Вот так…

Только и счастья, что Игорь рядом…

4

Лиля — Игорю.

«Милый мой дядечка!

Прочитала в журнале твою статью. По-моему, ничего. Отдельные места даже очень ничего (там, где про акацию). А вообще немного поверхностно. Но ты не расстраивайся. Какие-то вещи до меня сейчас просто не доходят. (В конце концов, я еще не мать.) А вот бабуля, та точно слезу пустит… Я по ней очень скучаю. Хотя возвращаться из Ленинграда в нашу гарнизонную дыру у меня нет ни малейшего желания. Но ехать придется. Потому что Великий папочка метал по телефону громы и молнии. Деньги же, которые ты мне дал, я в основном потратила (держу только на дорогу). Встретила здесь бывшего папиного шофера (может, помнишь Хитрука). Он сейчас студент электротехнического института. С машиной. Такой современный. Друзья и подруги у него тоже все современные. Но безденежные… Словом, чего там объяснять.

Очень скучаю за Москвой. И за твоим Матвеевским. Хорошо ты сказал: «Матвеев живет в Матвеевском». Ну и воздух там у вас! Как в сказке. А в Питере дождь. Если же дождя нет, туман. Или все равно влажность.

Сюда, на адрес матери, мне больше не пиши. (Я не думаю, что мать очень счастлива со своим скрипачом. Но она изо всех сил старается убедить меня именно в этом.) Завтра утренним поездом предполагаю ехать в Елино. Разумеется, передам от тебя привет Великому и поцелую за тебя бабушку.

Приезжай.

Целую тебя и обнимаю.

Лиля».

5

Подняв над собой автомат, сержант Лебедь долго и придирчиво рассматривал ствол оружия, потом возвратил Игнатову, сказал:

— Хорошо чистите.

— Рад стараться, товарищ сержант! — рявкнул Славка.

Однако в казарме было шумно. Никто не обратил внимания на эту выходку, даже сержант Лебедь. Он отличался удивительным спокойствием. Медлительностью. Мишка Истру как-то заметил, что настоящая фамилия Лебедя должна быть Бегемот…

Шкафы для оружия тянулись вдоль стены. Они были зеленые, пропитанные запахами масла и щелочи. Игнатов распахнул дверку, на которой темнела надпись: «Второе отделение». Поставил автомат на место.

— Вай! Вай! — жаловался Асирьян, хотя и без особой грусти: сержант Лебедь в третий раз вернул его автомат, приказав вычистить заново.

— Помочь тебе, Сурен? — спросил Игнатов.

— Не балуй ребенка, — заявил Мишка Истру. — Он же не чистит, а спит. И, как всегда, с открытыми глазами.

Мишка восхищенно покачал головой, очевидно преклоняясь перед уникальными способностями Асирьяна, обтер ветошью свой автомат и поставил в шкаф рядом с автоматом Игнатова.

Славка сказал:

— Сурен, объясни мне как другу, где ты научился такому искусству?

— В школе, — невозмутимо ответил Асирьян.

Мишка присвистнул, усики его сдвинулись, потом разошлись. Он хлопнул Сурена по плечу, словно желая убедиться: не спит ли? Сказал:

— Значит, в Ереване есть специальная школа, где учат спать с открытыми глазами?

Асирьян кивнул:

— Специальная, математическая… Меня туда папа и мама по большому блату устроили. И даже место на первой парте оговорили.

Истру вздохнул:

— Что значит связи.

— Связи! — возразил Асирьян. — Нет. Благодаря связям оговорить можно многое, только не способности. Особенно математические. У меня их не было. Меня с детских лет в торговлю тянуло. Транзисторы продавать.

Мишка Истру засмеялся громко, от души:

— Тяга, недоступная предкам. Попал ты в переплет.

— А, если б в один. Тут целых три переплета получилось. Я любил спать на уроках, потому мама-папа и оговорили первую парту. Математику вел у нас Вартан Вартанович Казарян. Твердый человек. Не человек — камень. Только вот был неоригинален. Считал, что лишь господь бог знает математику на «пять», сам Казарян на «четыре», а все остальные на «три» и на «два». Тройка у нас была потолок. За нее шарики в голове должны были как