она увидела его бледного, больного, лежавшего в забытьи, только успела бросить один взгляд и без памяти упала на пол. В этом положении люди Новосильцевой снесли ее на носилках домой, где, впрочем, никто не подозревал ее отсутствия. Новые, еще более напряженные боли привели ее в память, она послала за свекровью и теткой, а через час родила сына Михаила.

В шесть часов утра перевезли больного мужа; мать положила его в другой комнате, запретив им иметь всякие сношения в предупреждение того, чтоб жаба не пристала к родильнице, а в сущности из маленькой ревности. Молодые супруги тотчас начинают чувствительную переписку, что, конечно, для состояния родильницы было опаснее жабы, которая совсем не заразительна; они пишут записочки днем и ночью, до тех пор пока старуха их находит, бранит горничных и обещает отобрать перья, карандаши и бумагу.

Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою вопреки опасности, страху и боли, должна была играть большую роль в то время, в которое она жила, и в той среде, к которой принадлежала.

Двадцать восьмого июня 1761 года Дашковы переехали в Петербург. «День, – говорит она, – который двенадцать месяцев спустя сделался так памятен и так достославен для моего отечества». В Петербурге ее ждало приглашение великого князя переехать в Ораниенбаум. Ей не хотелось ехать, и отец насилу уговорил ее занять его дачу недалеко от Ораниенбаума. Дело в том, что она уже тогда терпеть не могла великого князя, а была предана всем сердцем его жене. Еще в родительском доме она была представлена великой княгине; Екатерина ее приласкала, умная и образованная девушка ей понравилась. Екатерина сумела той улыбкой, тем abandon[72], которым она очаровывала потом тридцать лет всю Россию, дипломатов и ученых всей Европы, привязать к себе Дашкову навеки. С первого свидания Дашкова любит Екатерину страстно, «обожает ее», как пансионерки обожают своих старших совоспитанниц; она влюблена в нее, как мальчики бывают влюблены в тридцатилетних женщин. Зато она чувствует такое же искреннее отвращение к своему крестному отцу Петру Федоровичу. Но хорош и он был, нечего сказать, мы это сейчас увидим.

Родная сестра Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых и целой шеренги плечистых virorum obscurorum[73], дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений. Отношение его к великой княгине было уже таково, что при первом представлении Дашковой он ей сказал: «Позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».

Со своей стороны, порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения. Великий князь заметил это и, спустя несколько дней, отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца», как она выразился: «Помните, что безопаснее иметь дело с честными простаками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом, как апельсинную корку, выбросят за окно». Дашкова, отклоняя речь, заметила ему, что императрица настоятельно изъявляла свое желание, чтоб они одинаковым образом оказывали уважение как его высочеству, так и великой княгине.

Тем не менее ей было необходимо являться иногда на великокняжеские куртажные попойки. Характер этих праздников был немецко-казарменный, грубый и пьяный. Петр Федорович, окруженный своими голштинскими генералами (то есть, по словам Дашковой, капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали, куда деть за беспутство, и отдали в солдаты), не выпуская трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.

Раз за ужином, при великой княгине и многочисленных гостях, зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы; великий князь, уже сильно опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Голштинские сикофанты[74] изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие. Дашкова не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.

– Вы еще ребенок, – отвечал великий князь, – ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни – значит поощрять неподчиненность.

– Ваше высочество, – отвечала Дашкова, – вы пугаете нас нарочно; за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, никогда не видавшему смертной казни в России.

– Это ничего не значит, – возразил великий князь, – хорош зато был и порядок во всем. Говорю вам, что вы еще дитя и ничего не смыслите в этих делах.

Все до одного молчали.

– Я готова, – отвечала Дашкова, – сознаться, что не в состоянии понять их; но не могу не радоваться при мысли, что ваша тетушка еще здравствует и занимает престол.

Глаза всех обратились на смелую женщину. Великий князь ничего не отвечал; он удовлетворился только тем, что высунул язык, – милая шутка, которую он часто употреблял вместо ответа, особенно будучи в церкви.

Разговор этот, начавший политическую карьеру Дашковой, замечателен сверх всего тем, что эти нероновские речи говорил самый кроткий в мире человек, никогда никого не казнивший. За столом было множество гвардейских и кадетских офицеров, слова Дашковой разнеслись с быстротой молнии по всему городу. Они приобрели ей большую известность, которую она сначала не умела ценить и которая сделала из нее один из центров, и чуть ли не главный, около которого собирались недовольные офицеры. На первый случай Дашкова была в восхищении от того, что великой княгине чрезвычайно понравился ее ответ. «Время, – грустно прибавляет она, – не научило еще меня тогда, как опасно говорить правду государям; если они и могут иногда это простить, то царедворцы никогда не прощают».

Дружба ее к Екатерине растет. Елизавета жила тогда в Петергофе, там раз в неделю великой княгине было разрешено видеть своего сына. Возвращаясь из дворца, она обыкновенно заезжала за Дашковой, брала ее с собой и оставляла на весь вечер. Когда ей нельзя было заехать, она писала к ней коротенькие записочки; отсюда возникла их дружеская, интимная переписка, продолжавшаяся и после отъезда с дачи. Они пишут о литературе, о мечтах, пишут о Вольтере и о Руссо, стихами и прозой.

«Какие стихи и какая проза! – пишет великая княгиня к Дашковой. – И это в семнадцать лет! Я умоляю вас не пренебрегать таким талантом. Может,