во время «кредитной акции» осени 1921 г., промышленники снова попытались подчинить государство своему диктату. Требование предпринимателей на деле сводилось к меновой сделке: согласие на учет и обложение материальных ценностей взамен отказа от социальных достижений революции и возврата к манчестерскому либерализму. Ответ профсоюзов всех направлений — свободных, христианских и либеральных — был соответствующим. В совместном письме к рейхсканцлеру от 1 июня 1923 г. они констатировали, что промышленники хотят вести переговоры с государством в качестве независимой силы и выставляют требования там, где речь идет о выполнении их гражданских обязанностей перед государством. Реализация требования об устранении государства из экономики приведет к восстановлению положения вещей восьмидесятилетней давности. «Это означает, что единственным приводным двигателем экономики снова станет только стремление к прибыли, а соображения общественной пользы будут полностью забыты. Мы не можем вести переговоры об отказе от восьмичасового рабочего дня, об отмене всех ограничений в области увольнения работников и о других аналогичных требованиях Имперского союза», — утверждали профсоюзы{196}. В итоге кабинет Куно оказался перед едва ли разрешимой дилеммой: если бы он выступил против требований промышленников, он потерял бы поддержку «экономики», а если бы он принял их, то настроил бы против себя все рабочее сословие. Решение, которое выбрал Куно, наделе не было выходом из ситуации: поскольку он не дистанцировался от программы промышленников, с этого момента он больше чем когда-либо считался канцлером предпринимателей. 30 мая президиум социал-демократической фракции рейхстага пообещал профсоюзам полную поддержку в их борьбе против ликвидации социальных достижений. Примерно в это же время Куно пришел к осознанию того, что в рейхстаге он может опереться только на Немецкую народную партию.

Но и новый немецкий меморандум от 7 июня 1923 г., который в своих основных чертах повторял ноту от 2 мая, конкретизировав предложенные гарантии, не принес правительству Германии облегчения. И хотя он был дружелюбно принят в Лондоне и Париже, из Франции прозвучал старый ответ: прежде чем речь зайдет о переговорах, Германия должна отказаться от пассивного сопротивления без всяких «если» и «однако». Стало ясно, что немецкая нота от 2 мая потерпела фиаско не только из-за неудачных действий правительства рейха, но и по причине решимости Пуанкаре принудить Германию к безоговорочной капитуляции.

К этому в Германии не был готов никто. Даже Свободные профсоюзы, которые с апреля 1923 г. сильнее, чем все другие общественные группы выступали за переговоры с оккупационными властями, не хотели подвергнуться опасности стать жертвой новой легенды об ударе кинжалом в спину. Так как капитуляция перед Пуанкаре могла повлечь за собой потерю Рейнской области, то можно было быть уверенным в губительной реакции общества на те действия и те силы, которые приведут к подобному исходу. Уже по этой причине для социал-демократов и профсоюзов даже не могло идти речи о безусловном подчинении требованиям Парижа. 31 мая в Кёльне доверенные лица СДПГ и АДГБ из оккупированной области вместе с представителями берлинского руководства социал-демократии выразили свою решимость продолжать пассивное сопротивление с прежней энергией и после начала переговоров. Отсюда рейхсканцлер мог сделать вывод, что его положение еще не подвергается непосредственной угрозе: пока Германия не была готова признать свое поражение, любой другой канцлер не имел шансов на успех. Следовало также учитывать, что социал-демократия по-прежнему не могла преодолеть свои сомнения в отношении Большой коалиции. Именно недостаток последовательности у его критиков временно давал Куно возможность оставаться у власти{197}.

Летом 1923 г. инфляция установила новый рекорд. Обменный курс марки понизился со 110 000 марок за один доллар в июне до 4,6 млн — в августе. Оптовые цены по сравнению с 1913 г. выросли в июне в 19 400 раз, в августе в 586 000 раз. Краткосрочные долговые обязательства рейха увеличились с 22 биллионов в июне до 1196 биллионов в августе. Индексация заработной платы и жалованья все еще далеко отставала от размеров потери маркой покупательной способности: забойщики и откатчики в Рурской области получали в июле 1923 г. 47,6 % от их реальной средней еженедельной платы 1913 г. Что касается печатников, то эта цифра составляла только 36,6 %. В ожидании денежной реформы многие фермеры отказывались продавать свою продукцию, что кое-где побуждало рабочих выкапывать картофель на полях, т. е. попросту красть его.

В середине июля 1923 г. один из ведущих функционеров Немецкого союза металлистов в оккупированной области выступил с предостережениями о «деморализации рабочего класса, которая повлечет за собой самые худшие последствия». В свою очередь, меморандум, очевидно, родившийся в недрах министерства государственных имуществ в конце июля 1923 г., содержал вывод о том, что марка утратила свое значение в качестве мерила стоимости и возмещения: «Во всех кругах общества, которые не обеспечены запасами продовольствия, царит отчаянное настроение… С помощью полиции временно удалось предотвратить серьезные мятежи. Но если обмен между городом и деревней прекратится, и города не будут обеспечены необходимым продовольствием, то в будущем этого сделать уже не удастся. Надо, скорее, опасаться не большого политического протестного движения необеспеченного городского населения, а наступления в городах борьбы всех против всех за кусок хлеба и того, что для поддержания порядка в собственных областях отдельные части рейха начнут действовать самостоятельно, что приведет к распаду государства. Государство, которое больше не в состоянии предотвратить полный упадок своей национальной валюты и объявляет себя банкротом, которое не в состоянии придать выпускаемым им деньгам хоть какую-нибудь покупательную силу, обречено утратить последний авторитет без остатка и в конце концов потерять свое право на существование»{198}.

Чрезвычайная ситуация лета 1923 г. предоставила коммунистам уникальные шансы. Хотя национал-большевистские лозунги не находили отклика среди «мелкой буржуазии», но тем не менее было очевидно, что отчаянное положение широких рабочих масс пополнило лагерь КПГ новыми сторонниками. Оглядываясь назад, Артур Розенберг даже полагал, что КПГ «без сомнения» пользовалась летом 1923 г. поддержкой большинства немецкого пролетариата. Конечно же, это было преувеличением. Однако наблюдался бесспорный прирост голосов, отданных за коммунистов в ходе выборов производственных советов предприятий и делегатов профсоюзных съездов, депутатов городских собраний и ландтагов. Так, в Мекленбурге-Стрелице, где в 1920 г. за СДПГ проголосовали 25 000 избирателей, за НСДПГ — 2000, а КПГ вообще не принимала участия в выборах, в ходе очередных выборов в ландтаг коммунисты разом получили 11 000 голосов, в то время как в поддержку объединенных социал-демократов было подано только около 12 000. Во время выборов делегатов на профсоюзный съезд Немецкого союза металлистов 23 июля 1923 г. большинство голосов получила коммунистическая оппозиция. Число членов КПГ выросло с сентября 1922 по сентябрь 1923 г. с 225 000 до 295 000, а количество их местных групп — с 2500 до более