Кошкин уловил одно:

– Вы сватались к Алле Соболевой?

– Просил ее руки у Бернштейнов, – поморщился Лезин. – Сразу после суда. Полагал, что они позволят дочери быть с человеком, который ради нее горы свернет – а я именно таким и был. Это ведь я задействовал все связи, чтобы ее имя нигде не прозвучало. Уговорил и Глебова молчать о ней, и Гутмана, прислугу на даче.

– Но Бернштейны отказали… – задумчив произнес Кошкин.

– Ее брат назвал меня оборванцем в гороховом пальто17 и велел убираться подобру-поздорову. А отец Розы и вовсе не посмотрел на меня, только сказал какэр18 и сплюнул под ноги…

– Вы поэтому их убили?

– Что вы, нет! – запросто отозвался Лезин. – Я не настолько честолюбив. Поверьте, называли меня словами и похуже. Я убил их, уничтожил весь род Бернштейнов подчистую не поэтому. Не только поэтому, точнее. Поглядите на факты, Степан Егорович. Розу убили, едва она написала завещание в пользу своего пасынка. Все эти годы она была ценна для родни своего мужа только как наследница состояния. А останься Бернштейны живы десять лет назад, всем бы сейчас владели ее братья и племянники, а не она. Словом, не вели я убить Бернштейнов тогда, уверен, Роза погибла бы еще тогда. Я все это сделал для нее. Теперь верите, что я бы пальцем ее не тронул?

Глава 22. Роза

август 1866

Августовская ночь – темная, душная, огненно-жаркая, будто стоишь возле горящего камина, а не перед распахнутым окном… Роза всегда избегала настежь открывать окна в своей спальне, боялась, что налетят мотыльки с комарами. Здесь, вдали от города, их было видимо-невидимо!

Но сегодня даже комары не пугали. Заплаканная, почти что в истерике после безобразной ссоры со Шмуэлем, она бросилась к окну, едва муж хлопнул дверью, и желала поглядеть, куда он пойдет! Выйдет ли из дому, чтобы остыть или и правда отправится к Журавлевой, чтобы… как он сказал – чтобы отбить ее назад? Розе при одной этой мысли становилось невыносимо больно, тошно и гадко… а впрочем – она тотчас услышала, как хлопнула дверь внизу, а вскоре фигура мужа в белой сорочке показалась у крыльца, под самыми ее окнами.

Роза перевела дух. Слава Богу, не пошел к Журавлевой. Они просто поссорились: с кем не бывает. Шмуэль это все в сердцах сказал! Вовсе он не собирается возвращать эту бесстыжую актрису!

Роза стала отирать со щек слезы да собиралась уже окликнуть мужа… но тут увидела картину просто вопиющую!

Чуть поодаль от крыльца, на качелях возле кустов смородины, сидела женская фигурка в темном платье. Роза бы и не заметила ее в ночи, если бы не золотистые волосы, которые принадлежать могли только одной женщине. Это была Журавлева. Откуда она взялась там?! Будто нарочно кого поджидала!

С минуту Роза, вцепившись пальцами в оконную портьеру, будто это была спасительная соломинка, стояла, не в силах отвести взгляда от золотистых волос Журавлевой. Боялась дышать. Боялась подумать, что та станет делать. Молилась, чтобы Шмуэль не заметил мерзавку, чтобы хлопнул дверью снова да вернулся в дом. Она бы простила его непременно! Тотчас!

Душно и терпко пахли садовые травы, трещали сверчки. Мотылек взмахнул крыльями совсем рядом с лицом Розы и опустился на занавеску. И тогда-то мирную тишину ночи прорезал обманчиво-сладкий голос Журавлевой:

– Шмуэль? Это ты?

Муж обернулся. Охотно, не раздумывая, направился к ней.

Роза не слышала, о чем они говорили. Стояли интимно-близко, беседовали. Шмуэль придерживал рукою веревку качели рядом с ее головой. Когда Роза услышала мелодичный смех Журавлевой – глядеть на ее золотистые волосы стало совсем невмоготу. По щекам опять покатились горячие, выжигающие кожу слезы, а глаза заволокло пеленой.

Роза отпрянула от окна. Прижалась спиною к стене и – зажмурилась, отгоняя слезы. Хватит! Роза не знала, что станет делать, но не сделать ничего она не могла. Вся она была будто наэлектризована, даже руки подрагивали, а мысли метались, не позволяя сосредоточиться. Оттолкнувшись от стены, она решительно бросилась наружу, в коридор, быстро взбежала по служебной лестнице на этаж, где располагались комнаты Журавлевой и Глебова.

Глебов спал – пьяный и совершенно ничтожный. Роза видела через приоткрытую дверь его босую стопу, свесившуюся с кровати. А спальня Журавлевой пустовала.

Роза не знала толком, зачем пришла. Дождаться Журавлеву и поговорить? Да нет, о чем им разговаривать?! Роза ни видеть, ни слышать ее не хотела! Она хотела лишь сделать мерзавке так же больно, как та уже сделала ей! В отчаянии, движимая порывами, Роза схватила с туалетного столика гребень актрисы и швырнула его в угол. Тут же схватила книжку, попыталась разорвать – да за этим занятием и застала ее Журавлева, явившаяся совершенно неслышно.

– Роза?! – изумилась она, но как будто даже не разозлилась. Она улыбалась. – Что, позвольте спросить, вы делаете, милочка?

– Я… я ждала вас, – нашлась Роза.

Нисколько ни смущаясь положила книжицу обратно и на ходу выдумала тему для разговора:

– Хотела спросить, это правда, что вы бросаете театр и едете с Глебовым в эту… Сербию, кажется?

– Правда, – легко отозвалась актриса. Подобрала книжку, попыталась разгладить смятые страницы и стала запросто рассуждать. – А отчего бы не поехать? Век актрисы короток. Мне уже двадцать три и, коли за шесть лет в театре так и не добилась значимых ролей, верно, и впредь не добьюсь. Представьте, девицы, что после меня пришли, уже давно главные роли разучивают… да что там, вам невдомек, до чего это обидно. А поеду с Глебовым – быть может, и женится. Там все попроще, я слышала…

– Так вы замуж хотите?! – с деланой усмешкой, зло произнесла Роза. – А Глебову, помнится, другое говорили!

– Да мало ли что я говорила! – рассмеялась та. Однако прикрыла за собою дверь, чтобы, видимо, будущий жених не услыхал. И поучительно, чуть свысока заговорила: – хотите чего-то добиться от мужчины, Роза, не вздумайте с ним спорить. Соглашайтесь и мягкою силой настаивайте на своем. Вы как дитя, ей-богу.

Насмешливый этот тон разозлил Розу и того больше:

– Нечего меня жизни учить! Я-то замужем давно, и мне врать для этого никому не приходилось!

А Валентина – мерзавка – насмешничала и того больше:

– Ну хорошо-хорошо, не гневайтесь, Розочка! Да только счастливой жене в ночной час пристало не с бесстыдницей, вроде меня, ругаться и книжки ее