– В этом нет нужды, – холодно прервал его Кошкин, – видите ли, следствие и впрямь решило пересмотреть дело двадцати восьмилетней давности, потому как нашелся новый свидетель. И он готов давать показания. Кажется, Григорий Осипович, актрису Журавлеву убил вовсе не Шмуэль Гутман, как мы все думали.

Лезин поутих. Сделал знак второму лакею пойти прочь и прищурился:

– Вдове Глебова суд не поверит, вы же это понимаете? Вздорная безграмотная баба вспомнила, спустя столько лет, ее благоверный совершил убийство, а помог ему скрыть улики такой добропорядочный господин, как я? Какие глупости! Глебов бы и сам посмеялся над нею, если был бы жив.

– Но увы, Глебов мертв, – отозвался Кошкин. – Только я говорил не о его вдове, а об еще одном фигуранте дела. О том самом, на которого вы с Глебовым свалили убийство актрисы.

– Этот пройдоха Гутман еще жив?! – ничуть не смущаясь, уточнил Лезин.

Холодно, с затаенным вниманием глядел на Кошкина несколько мгновений, а потом расплылся в неискренней улыбке:

– Что ж мы на улице беседуем, господа? Где мои манеры? Пройдемте ко мне в кабинет, прошу.

Он сделал радушный жест рукой, приглашая идти вперед, а Кошкин успел бросить взгляд на Воробьева, мол, держи ухо востро.

От этого господина всего можно было ожидать, вплоть до засады в стенах дома, нападения исподтишка и отравленного кофе. Но револьвер Кошкина был при нем, как всегда. Воробьев держался напряженно, хмурился и не очень-то хотел поворачиваться спиною к Лезину – не выкинул бы чего от страха.

– Вы правы, господин Гутман жив, – продолжил Кошкин уже в кабинете, устроившись в том же кресле, где сидел когда-то, и помешивая ложечкой кофе. – Представьте себе, он недавно объявился в Петербурге, пришел в полицию сам и готов давать показания. У него есть некоторые интересные сведения. Уверяю вас, они и правда интересные и вполне способны доказать вашу, Григорий Осипович, вину.

Кошкин многозначительно хмыкнул и рискнул отпить кофе. Воробьев к чашке даже не прикоснулся и глядел на начальника с живым любопытством.

Кошкин пока и сам не знал, к чему приведет его откровенная ложь. Удачей было уже то, что Лезин поверил, будто Гутман жив, и факт этот его точно заинтересовал. Гутман ведь и правда мог много чего рассказать – в теории.

Но Кошкин как будто ошибся.

– Боюсь, вы откровенно блефуете, – прищурился Лезин, глядя на него через стол. – Вы, Степан Егорович, выходит, и половины не знаете всей правды о том, что случилось на даче Глебова тогда. Иначе бы вам в голову не пришло обвинять меня.

Еще немного подумав, Лезин вдруг откинулся на спинку и резко отворил ящик стола. Воробьев дернулся – и в то же мгновение в руке протеже блеснул револьвер. Хорошая реакция. Только Лезин извлек из ящика всего лишь большой плотный конверт. Довольно потрепанный. И со вздохом повертел в руках.

Револьвера он не увидел из-за стола, слава Богу, а Воробьева Кошкин наградил тяжелым взглядом. Протеже густо покраснел и спрятал оружие.

– Право, не знаю, зачем я это делаю… – вздохнул Лезин, кажется всерьез. – Наверное потому, что мне невыносимо думать, что кто-то всерьез обвиняет меня в убийстве Розы. Ведь вы не только убийство актрисы хотите мне приписать, не так ли? Она была необыкновенной… Роза. Такой чистоты и искренности, мягкости и наивности я в ни в одной девушке не видел ни до нее, ни после. Я не святой, уж точно, но у меня бы рука не поднялась причинить ей зло. Что касается Гутмана и Глебова, – он тяжело поглядел на Кошкина, – эти двое получили то, что и заслуживали. Один всю жизнь провел на каторге и, думается мне, там и скончался, а второй до последнего дня мучился осознанием вины за убийство Журавлевой. Хотя он не убивал ее, конечно. Ни нарочно, ни нечаянно. Вот Глебов удивился бы, узнав правду!

Лезин, вполне довольный собой, уверенный – передвинул конверт Кошкину. Великодушно позволил:

– Оставьте себе. Делайте с этим, что хотите. Можете даже передать ее родственничкам, если духу хватит.

Кошкин, усомнившись ненадолго, здесь же распечатал конверт и вытряхнул на стол несколько пожелтевших от времени страниц, испещренных уже знакомым ему почерком. Почерком Аллы Соболевой. Один край у всех страниц был рваный – кажется, их вырвали из дневников вдовы. Вероятно, не из тех дневников, что уже прочел Кошкин: там вырванных страниц не имелось точно. Но вот те оставшиеся, что похитили у Александры Васильевны… вполне возможно.

Лезин, закрыв ящик, встал из-за стола и мимо полицейских прошел к окну. Глядя на полыхающий на заднем дворе костер, с ленцою в голосе пояснил сыщикам:

– Тогда, на даче Глебова, когда я понял, что скоро в доме будет полно полиции, я первым делом отправился в комнаты Розы и отыскал ее тетрадки. Я знал, что она ведет дневник, она и не скрывала. И я догадывался, что, скорее всего, она написала в них больше, чем следовало. Тетрадки я забрал. Позже, как полиция все обшарила да уехала, вернул и посоветовал горничной их забрать да припрятать. При случае, отдать Розе. Но кое-какие листы возвращать не стал. Не дай Бог бы эти страницы попали в руки полиции двадцать восемь лет назад.

Кошкин глядел настороженно – и на страницы якобы из дневника Соболевой, и на Лезина. Не подделка ли? С какой стати Лезину вообще следует верить?

– Неужто вы были влюблены в юную Соболеву? – жестко спросил он. Даже отметил, как невольно дернулся Лезин при тех словах. – Извольте, не могу этому верить. Если были влюблены, то как могли позволить Глебову остаться с нею в музыкальном салоне в тот вечер? Ведь вы нарочно их оставили вдвоем! Не пришли на помощь даже когда она вас звала! А все для того, чтобы было, чем шантажировать Глебова!

– Да, я тоже виноват перед нею, не спорю, – отозвался Лезин удивительно спокойно. – Но все, что я делал, я делал ей во благо. Деньги Глебова, все это, – Лезин сделал широкий жест, будто обхватывая все, что его окружает, – могло бы принадлежать ей, ровно, как и мне. Я ведь сватался к ней. Она могла бы быть свободной от старика Соболева и счастливой. И она смогла бы полюбить меня со временем, я знаю. Несмотря на все мои пороки, смогла бы. Она была еще замужем тогда за этим дурачком Гутманом, но, порой, она так на меня смотрела, по-девичьи смущалась и краснела, что… мы могли быть счастливы с ней. Оба. А не прожить свою жизнь так, как прожили. Я ведь