представить, в конце концов вместо наслаждения „чужими желаниями“ ты взвалишь на себя „чужую судьбу“. Нам кажется, что стоит подавлять силу воображения, силу фантазии. Там дальше — территория судьбы. Позволь мне предостеречь тебя от этого.

Да что говорить о чужих людях: Масако совсем отбилась от рук. Она замыслила интригу и думает лишь о том, как бы вернуть в дом отца. Может, мне это кажется, но, выходя за покупками, я спиной чувствую, что за мной следит мужчина, похожий на частного детектива».

*

Ответ Сэйитиро:

«Ох! Что за малодушие. Ты заговорила о судьбе! Ведь в основе наших общих чувств — идея о том, что судьбы не существует. Если бы нечто подобное существовало, то мы, пожалуй, давным-давно спали бы вместе.

Как я понял из короткой заметки, смерть Осаму — не роковая случайность. Смерть стала единственной волей этого безвольного человека. Как пловец, который с трамплина прыгает в бассейн, он шагал вперёд по собственной воле и прыгнул в объятия смерти. Оставим бесплодные споры о том, была ли у него воля, которой он не замечал, или нет, и о судьбе. С самого начала смерть — единственное, чего он жаждал, но мы это поняли только потом. Смерть стояла у него на пути в разных обличьях. Он срывал с неё одну личину за другой и примерял на себя. Когда он сорвал последнюю маску, ему явилось жуткое лицо смерти, но мы не знаем, испугался ли он.

Прежде он хотел смерти, изо всех сил старался заполучить её маску. С её помощью он постепенно преображал себя. Ты хорошо знаешь, что стремление мужчины к красоте отличается от желающей того же самого женщины. У мужчины это непременно „воля к смерти“. Для молодёжи такое типично, но, как правило, молодые люди стыдятся этого и скрывают свою тайну. Открытой эту тайну делает война.

Очень жаль, что я отсюда не могу дать тебе совет по управлению имуществом. Надеюсь, ты напишешь мне, если соберёшься что-то предпринять.

Вечеринки — вульгарное торговое предприятие, оно тебе не подходит. Я сейчас очень занят, поэтому пока заканчиваю. Подробности в следующем письме».

* * *

Близкие Нацуо с лета не находили себе места от беспокойства. Они терялись, не знали, как с ним обращаться. Нацуо забросил рисование. Почти не спал. Плохо ел. Всё это его семья сочла «муками творчества», которые не могла и представить.

Странно, что буржуазная до мозга костей семья верила, будто человек искусства должен испытывать муки. Несомненно, тут смешались религиозная вера в страдания и истории о творческих людях. Когда простой человек терял ребёнка или жену, он, конечно, мучился, но совсем не обязательно считал эти чувства страданиями. Он хотел отдать подлинные страдания другим, а сам не желал вечно управлять такой злополучной материей. Ему хотелось, чтобы где-то существовали банк страданий, директор по страданиям, специалист по страданиям. В старину эту роль играли жутковатые святые, но со временем их место на арене жизни заняли люди искусства.

Человек искусства благодаря своей способности страдать теперь утешал людей. Эти абстрактные страдания ничего не значили для общества, и страх перед страданиями, который обуревал простых людей, исчез. Смотреть на человека искусства, которому судьба отвела роль мученика, — то же самое, что смотреть на человека, страдающего от редкого заболевания, которым не заразишься. И буржуа стремились избежать самого страшного — «обыденного несчастья».

Беспричинное, не связанное с обыденной жизнью страдание — вот что любит буржуа в человеке искусства. Слово «талант», которым буржуа награждает творца в обмен на страдания, нечто вроде почётной грамоты от общества. Она позволяет ненадолго скрыться с глаз и отдохнуть от подчинения всеобщим правилам, а значит, искусство способно «врачевать душу».

Когда в чём-то вызывающая жизнь Нацуо только начиналась, в семье решили: «Случилось то, что должно было случиться». Наконец-то произошло. Это пугало, но в глубине души ожидалось и стало своего рода таинством. А для матери Нацуо — поводом гордиться в обществе страданиями сына. Она неосознанно жаждала пьеты.[43]

«В обществе его хвалят за талант, но я думаю, жить с талантом не так сладко, как о том твердят люди. Я слишком хорошо понимаю его настроение, Он сейчас словно упёрся в стену. Мы должны всей семьёй, сплотившись, защищать Нацуо от перемен в обществе и только поддерживать его, чтобы он собственными силами смог преодолеть эту стену. Мы должны щадить его и даже в шутку не говорить, что талант у ребёнка иссяк. Главное — ещё теплее давать ему понять, что все мы терпеливо присматриваем за ним».

Так она предупреждала старших братьев Нацуо и его старшую сестру, приехавшую в гости к родителям. И эта жалость, словно к заболевшему ребёнку, случайно била прямо в цель. С другой стороны, если принять, что Нацуо действительно испытывал муки творчества, то для бескорыстной комедии, призванной облегчить страдания, нет ничего лучше, чем забота буржуазной семьи.

Символ такого покровительства всегда гордо стоял в углу мастерской. Это был импортный кондиционер. Летом в комнате с плотно закрытыми, чтобы сохранить таинственную атмосферу, окнами этот прибор очень спасал. Нацуо сидел один и ждал, когда на него снизойдёт магическое, сверхчеловеческое вдохновение.

В своих размышлениях он несколько раз возвращался мыслями к событиям следующего после его приезда с озера дня. Воспоминания о предыдущих событиях стёрлись, и только эти удивительным образом жили в памяти.

Была вторая половина головокружительного летнего дня. Нацуо, воспитанный по-городскому, выбрал для визита время после обеда. Взял в подарок сладости, надел простую белую рубашку, специально не поехал на машине, а отправился по маршруту, отмеченному на карте Накахаси Фусаэ, пешком. Квартал Вакабаяситё в районе Сэтагая был ему незнаком. Извилистая дорога, мало прохожих. Рисуя в воображении облик незнакомой пока женщины, Нацуо шагал между старым покосившимся дощатым забором и испачканной чёрным бетонной стеной.

Женские лица иногда принимали облик Кёко. Ведь до сих пор она была единственной женщиной, с которой он близко общался, а её лицо ему нравилось.

Красивое холодное лицо китайского типа, тонкие, но чувственные губы. Лицо, хранящее тайну, хотя ни в лице, ни в фигуре нет размытых черт. Гордое лицо, хотя она любит смешное и часто сама смеётся. Не желая выглядеть смешной, она забыла, что значит смеяться или плакать от души. Порой Нацуо представлял себе Накахаси Фусаэ такой, но это был вылитый портрет Кёко.

Шагая под палящим небом, он вспоминал одно за другим полные намёков письма Фусаэ, их несостоявшееся свидание в саду Сиба Рикю. Ему теперь