Шрифт:
Закладка:
Острый привкус моря снова ощущается в «Песни Эриола» – это не столько новое стихотворение, сколько переделка старого начала «Верности скитальца»: в первых его строках, по всей видимости, речь шла об «отцовых праотцах» Толкина в Саксонии. Когда-то Кристофер Уайзмен придирчиво раскритиковал «Верность скитальца» за «явное отсутствие связи» между частями стихотворения. Теперь Толкин отрезал первую часть от более пространных фрагментов про Уорик (Город грез) и Оксфорд (Град нынешней скорби) и вписал германских предков теперь уже в родословную Эриола. Тем самым его ненасытная мифология откусила себе кусочек от одного из немногих автобиографических стихотворений.
Тем не менее, в зарождающейся предыстории Эриола – под стать тому периоду, в который она создавалась, – определяющую роль играет вооруженный конфликт, охвативший Европу, или Великие земли, как теперь Толкин называл континент. Точно так же, как и в «Верности скитальца», картина «отрадной и светлой» исконной сельской идиллии сменяется временами опустошительных битв.
Невзирая на масштабность этих армий, а также и всеохватность разрушений, характерные скорее для XX века (не говоря уже о таком анахронизме, как война на море), певец смотрит на происходящее с точки зрения средневековья. Это со всей очевидностью Темные века: эпоха, когда германские народы, оттесняемые все западнее волнами переселений и вторжений, обрели новый дом в землях, где все еще высились каменные руины погибшей римской цивилизации.
Такой эмоциональный тон эхом вторит настрою древнеанглийского стихотворения «Скиталец», в котором «ealda enta geweorc idlu stodon» – древние сооружения великанов стояли заброшенными. Подобно древнеанглийскому «Скитальцу», и Эриол тоже был обездолен апокалиптической войной. Оставшись сиротой и попав в плен, он каким-то образом заслышал далекий зов великого моря, бежал через «разоренные края» к западным берегам – и наконец добрался до Одинокого острова.
Здесь, в конце странствий Эриола, словно бы ощущается присутствие неприветливого, окутанного туманами мыса Холдернесс, в то время как море, неизменно противоречивое, отчасти утрачивает свой блеск и притягательность в его глазах – так же, как случилось и с Туором.
1918 год стал для Толкина тяжким испытанием. С наступлением нового года ему исполнилось двадцать шесть, он заметно окреп – а затем выздоровление замедлилось. Физподготовка по-прежнему совершенно его обессиливала, выглядел он слабым и изможденным. Два месяца спустя он слег с гриппом – и вынужден был пять дней соблюдать постельный режим; впрочем, это случилось до того, как во второй половине года в Европе разразилась чудовищная эпидемия «испанки» и унесла миллионы жизней.
Но в марте военврачи Хамберского гарнизона решили, что лечиться Толкину уже хватит. Королевский оборонительный корпус постепенно сворачивали, так что во вторник, 19 марта, Толкина отправили обратно в 3-й батальон Ланкаширских фузилёров в Тёртл-Бридж, чтобы он там окончательно «окреп». Он воссоединился с Эдит, и 10 апреля его снова признали бое способным. И, к вящему отчаянию Эдит, снова перевели в Кэннок-Чейз, в Стаффордшир, в 13-й батальон Ланкаширских фузилёров.
Военное министерство старалось поставить под ружье всех пригодных к службе. Немцы начали давно ожидавшееся Весеннее наступление 21 марта, задействовав огромные силы, высвободившееся на Восточном фронте, когда большевики вывели Россию из войны. Германия сделала свою последнюю ставку – прежде чем в ряды союзников вольются массированные подкрепления американских войск. На какое-то время могло показаться, что игральные кости выпали чрезвычайно удачно.
Войска немцев, отошедшие с позиций на Сомме в 1917 году, теперь хлынули через линии британских укреплений. Однополчане Толкина из 11-го батальона Ланкаширских фузилёров были среди тех, кого этот сокрушительный поток оттеснил назад: 26 марта, после шестнадцатимильного отступления с огромными потерями, они заняли прежнюю передовую линию на Сомме, где стояли в самом начале грандиозной битвы 1916 года. А это был только первый из пяти мощных немецких ударов.
Какими бы ни были планы военного министерства в отношении Толкина, первоначально его отправили в Пенкриджский лагерь – отдельную часть лагеря Рагли, на хребте к востоку от речушки Шер, где он проходил подготовку перед отправкой во Францию. Здесь голую пустошь немного оживляли зеленые насаждения, так что этой весной на Чейзе оказалось более терпимо, нежели когда Толкин впервые прибыл сюда в конце 1915 года. Позже его переместили в Броктонский лагерь на другом берегу речки.
Возвращение в Стаффордшир ознаменовало начало относительно счастливой передышки. Дженни Гроув и Эдит с маленьким Джоном сняли жилье – удобный и просторный дом под названием Джипси-Грин в Теддсли-Хей, поместье у западного подножия Чейза, и Толкин смог поселиться с ними вместе. После долгого перерыва он снова достал свои альбомы для эскизов и зарисовал дом, а также и несколько сцен семейной жизни. В своем номском лексиконе, где он набрасывал идеи для новых «Утраченных сказаний» в течение 1918 года, Джипси-Грин [буквально: Цыганская лужайка] следом за Уориком, Грейт-Хейвудом, Оксфордом и Уитернси вошла в топографию Одинокого острова как Фладвет Амрод, или Лужайка Кочевников, «место на Тол Эретрине, где Эриол жил некоторое время, близ Тавробеля». Летом совместные с Кристофером Уайзменом труды по подготовке к публикации поэтического наследия Дж. Б. Смита увенчались успехом: в издательстве «Эрскин Макдональд» вышел небольшой сборник стихотворений под названием «Весенняя жатва».
Но идиллия в Джипси-Грине, уж какая ни была, закончилась 29 июня: Толкин заболел гастритом в Броктонском лагере. Его отправили обратно в Бруклендский госпиталь в Халле, а по выздоровлении могли распределить куда-нибудь поблизости от Тёртл-Бриджа. «Думается мне, ты на всю жизнь отдохнул – учитывая, сколько времени ты провел в постели, с тех пор как вернулся из Франции почти два года назад», – поддразнивала мужа Эдит. Но она и сама чувствовала себя неважно – и снова переезжать отказалась. За два года, с тех пор как весной 1915 года Эдит уехала из Уорика, они с Дженни перебирались с одной съемной квартиры на другую двадцать два раза – и «горемычная, неприкаянная, бездомная жизнь» ей порядком надоела. Но скитания еще не закончились: сам Толкин, оглядываясь назад на период между рождением Джона и до 1925 года, вспоминал эту пору как «бесконечную череду кочевнических переездов из дома в дом, с квартиры на квартиру, которые оказывались просто ужасными – или хуже того: порою и просто никакого жилья не находилось!». Но решение потерявшей терпение Эдит остаться в Джипси-Грине оказалось весьма своевременным: остаток войны ее муж провел в госпитале.
