Толкиновскую мифологию вдохновил не какой-нибудь манифест, а особое «ви́дение жизни», тесно связанное скорее с физической, нежели с политической географией. Уолдману Толкин объяснял: «Ему [мифологическому циклу] должны быть присущи желанные мне тон и свойства: нечто холодное и ясное, что дышит нашим “воздухом” (климат и почва северо-запада, под коими я разумею Британию и ближайшие к ней области Европы, не Италию и не Элладу, и, уж конечно, не Восток)…» Можно даже сказать, что, возвращаясь назад, к общим корням английского и немецкого языков и преданий, и сосредотачиваясь на упадке и гибели, толкиновская мифология шла вразрез с ура-патриотизмом военного времени.

До Соммы Толкин много времени посвящал игре со словами и символами и созерцательной лирике. Но с его поэтическими амбициями, возникшими в результате «Лондонского совета» в декабре 1914 года, что-то произошло. В «Утраченных сказаниях» Толкин обратился к повествовательной прозе – главным образом благодаря этой форме выражения он и прославится. «Падение Гондолина», безусловно, вполне могло быть написано и в виде стихотворного повествования – в духе «Беовульфа» и «Калевалы», а также в духе его собственных мифологических произведений 1920-х годов и фрагментов его же «Истории Куллерво» 1914 года. Почему Толкин отказался от стихотворной формы, остается только догадываться. Возможно, дело было в том, что «Сиджвик энд Джексон» отвергли его стихотворный сборник «Трубы Фаэри». Возможно, у него приключилось что-то вроде творческого кризиса в плане поэзии: в августе 1917 года он признавался Уайзмену, что за год написал только одно стихотворение. С другой стороны, он, возможно, просто-напросто понял, что проза, без технических сложностей с размером и рифмой, куда практичнее. В конце концов, Толкин знал, что, как только поправится, его снова призовут в строй.

Его отпуск закончился 12 января 1917 года, и, чтобы быть в распоряжении службы, Толкин перебрался сначала на Моньюмент-роуд в Эджбастоне, а затем на Уэйк-Грин-роуд в Моузли. Но ему снова нездоровилось. Узнав об этом, Уайзмен объявил, что «откровенно этому рад», и велел: «Симулируй изо всех сил. Полагаюсь на миссис Т…». Но на самом-то деле Толкину не было нужды притворяться больным. К тому времени как 23 января он снова предстал перед медкомиссией в Бирмингемском университетском госпитале, приступы лихорадки, пусть и не очень тяжелые, повторялись уже дважды. Окопная лихорадка нередко рецидивировала спустя месяцы и даже годы после первого заражения. По возвращении с Соммы Толкин оказался между двумя потенциально смертоносными силами: военным министерством и болезнью. Пока что болезнь одерживала верх; Толкин был все еще бледен и слаб, почти ничего не ел, у него ныли колени и локти. Военврачи отправили его обратно к Эдит еще на месяц.

Грейт-Хейвудская интерлюдия окончательно завершилась в четверг, 22 февраля 1917 года. Толкин вернулся на Моньюмент-роуд, а затем в Эбботсфорд, Моузли. 27 февраля – в тот самый день, когда в России в Санкт-Петербурге началась революция, – медкомиссия осмотрела Толкина в Личфилдском военном госпитале и установила, что здоровье его почти не поправилось. На период до возвращения на фронт Толкина определили в 3-й батальон Ланкаширских фузилёров, охранявший от возможного вторжения Йоркширское побережье и устье реки Хамбер. Так что теперь он был отправлен в офицерский санаторий в Харрогите, на краю Йоркширских долин, очень далеко от дома. У этих перемещений, как напомнила мужу Эдит, был один значительный плюс: «Лишний день в постели – лишний день в Англии». Но с каждым днем здоровье Толкина шло на поправку. В конце месяца, проведенного в Фернесском вспомогательном госпитале, он был признан годным к службе с ограничением по исполняемым обязанностям – несмотря на то, что суставы все еще побаливали.

Для начала Толкину дали трехнедельный отпуск, который он провел по адресу Вэлли-драйв, 95; Эдит и ее кузина Дженни Гроув поселились там еще в начале марта. В середине апреля Уайзмен наконец-то получил увольнительную на берег и тотчас же нахально самопригласился к Толкинам: «Я намерен ворваться в твое литературное уединение, с разрешения миссис Толкин – и с твоего разрешения или без оного, – заявил он. – Так что да здравствует “Харрогитский совет”!» Он был на седьмом небе от счастья, застав друга по-прежнему в Англии – где ему, по всей вероятности, предстояло пробыть еще какое-то время. «А между тем пусть все рывки продолжаются во Франции в свое удовольствие и закончатся прежде, чем ты снова там окажешься», – писал он.

Несмотря на всю его склонность к юмору, нет причин полагать, что, уговаривая Толкина притвориться больным, Уайзмен шутил. Из всего ЧКБО остались только Великие Братья-Близнецы – и у Уайзмена были все основания опасаться, что Толкин разделит судьбу Роба Гилсона и Дж. Б. Смита, «в неком уголке, средь поля на чужбине».

«Как ты и говорил, – писал Уайзмен в начале года, – остались только мы с тобой, Гринфилд-кресент и готский, исток и начало. Все это так загадочно и непостижимо. Видеть своими глазами двоих гигантов Господних, жить и смеяться вместе с ними, учиться у них, считать их себе подобными – и наблюдать, как они уходят назад, в туман, из которого явились».

Верный этому чувству, Уайзмен некогда предположил, что им с Толкином, как двоим выжившим ЧКБОвцам, следует проявить интерес к творческому наследию Смита, его стихам, и к попыткам Руфи Смит опубликовать их. Она потеряла и второго сына, Роджера – субалтерна, приписанного к Королевским уэльским фузилёрам, в ходе Месопотамской кампании[110] (территория современного Ирака), на реке Тигр: он погиб в бою под Басрой в январе. «Поверить не могу в тот ужас, что выпал мне на долю, – писала их мать Джону Рональду. – Потерять двоих таких славных сыновей – это и впрямь сокрушительный удар». Единственным ее утешением была мысль о том, что Роджер так и не узнал о гибели брата. Уайзмен так отозвался об этой трагедии в письме к Толкину: «Думаю, очень немногие пожертвовали бо́льшим, нежели миссис Смит; это невыразимо печально. Мне следует написать ей, но я не могу подобрать слов».

К тому времени как Толкин и Уайзмен повстречались в Харрогите 18 апреля 1917 года, немецкие войска уже отступили от Соммы, хотя и не потерпев поражения. Это был стратегический отход, благодаря которому их линия фронта сократилась и выровнялась, и ее стало проще оборонять. Но тем самым обесценились месяцы кровопролитных боев и страшных человеческих жертв. Как выразился Уайзмен, «несколько акров грязи» – вот и все, что отвоевала Британия и ее союзники. Из-за таких событий попытки найти в происходящем хоть какой-то эмоциональный, назидательный и духовный смысл делались все более отчаянными. В тот год взбунтовалась французская армия, а русская – развалилась окончательно.