Мачеха и Одарка тоже работали с охотой и потихоньку пели: им вспомнилось девичество, и они помолодели, думая о минувшем. Как большинству людей, прошлое казалось им лучше настоящего.

Сладко ныли согнутые спины, болели исколотые сухим жнивьем ноги и руки, но женщины не отдыхали. Колыхая бедрами, они шли за косарками по скошенному полю, ловко наклонялись до самой земли, нежными материнскими движениями брали на руку вороха срезанной пшеницы, умело, как детей, пеленали туго сбитые снопы.

Оглянувшись, Илько увидел, как женственным движением, подобно тому, как девушка перебрасывает косу из-за спины на плечо, чтобы заплести ее, Христя брала пук колосьев, скручивала их в перевясло, затем, ловко переломив, с неженской силой подпоясывала сноп.

— Вот и возвернулся Илюшка до Христи, — изливалась перед мачехой Одарка. — А мой Степка заявится когда-нибудь или нет? Может, и в живых давно нэмае, а я все згадываю, все сохну по милому.

— Если живой, то беспременно прибудет, он тебя кохае, я знаю, — успокаивала мачеха. — Может, где в лазарете пребывает или в тюряге мается, сейчас всего ожидать можно. Вон про батька сколько месяцев ни слуха ни духа не было, а повернулись здравы и невредимы, и не один, а вдвоем с Ильком.

В два часа, по знаку Назара Гавриловича, перекусили налегке, запивая холодный вареный картофель с ломтиками сала тепловатым квасом из ржаных сухарей.

Илько, отпив несколько глотков, подал кружку Христе, и она с благодарностью приняла ее из его рук.

Она чувствовала себя несчастной, и хотя знала, что прощение если даже и придет, то придет не скоро, ждала его, тайно надеясь на свою женскую привлекательность.

После обеда косили и вязали снопы до первой звезды, украсившей зеленоватое предвечернее небо.

В темноте доверху нагрузили арбу снопами. Илько, подсадив жену и подав ей раскричавшегося ребенка, взобрался наверх и погнал коней домой.

Христя лежала на снопах навзничь и, со страхом придерживая дите, боясь уронить его, бездумно глядела на темнеющее небо, следя, как высыпают на нем звезды и начинает куриться с детства знакомый Чумацкий Шлях. Назар Гаврилович ехал сзади на косарке, гимнастерка его смутно белела в темноте.

Возле ворот нежданно встретили Грицька Бондаренко. Незаможник, погасив о каблук окурок и придерживая коня за повод, вышел из тени осокоря на лунный свет.

— Я делегирован до тебя, Назар Гаврилович… У вас три косарки. Уступи нам на время одну в коммуну, не управимся мы с одними косами.

Федорец, заставляя ждать своего ответа, почесал бороду.

— Завернули бы вы лучше до товарища Семипуда или до Каина. У них инвентаря столько же, сколько у меня, а земельки поменьше.

— Обращались! Оба кочевряжатся, до тебя посылают, говорят — ты у нас царь и бог, — закуривая, сказал Бондаренко.

— Всегда, если кому что надо, так все до меня, поют лазаря, помнят, значит, мою доброту христианскую. Добре, Грыцько, ради милого дружка и сережку из ушка. Я дам вам все три косарки, если коммуна поможет мне убрать пшеницу и ячмень. И чем скорей вы скосите, тем скорей получите косарки. Тут дело такое — услуга за услугу.

— По рукам, Назар Гаврилович. Завтра вся коммуна выйдет на твои поля.

— По рукам, — ответил кулак, хитро улыбаясь в бороду, и ударил по протянутой ладони Бондаренко. — На моих дрожжах ваша коммуна всходит.

Грицько вскочил в седло, ускакал. Глядя ему вслед, Назар Гаврилович обрадованно сказал сыну:

— Вот и разрешился вопрос с батраками. Всегда так: в самый последний час все улаживается.

После ужина сразу легли спать. Только Одарка, взяв рушник и подойник, ушла доить коров.

Илько, прихватив овчинный кожух, отправился на сеновал, но, когда все уснули, вернулся в хату, на цыпочках прошел в темную, как шахта, каморку Христи и, немного постояв над женой, осваиваясь с мраком, шепотом спросил:

— Не спишь?

— Нет!

— Думаешь все?

— Думаю!

Нетерпеливо и неловко сбросив верхнюю одежду, весь дрожа, Илько присел на краешек постели, попросил:

— Посунься!

Христя, перевернувшись на бок, чтобы дать место, откинула голову и замерла, ждала; потом голой рукой охватила шею прилегшего рядом мужа, губами отыскала его рот, с испугом и радостью надолго прильнула к нему. Илько слышал, как неистово колотилось ее сердце, и, сам не зная почему, с мучительной болью жалел ее.

Христя отдалась ему страстно, как никогда еще не было у них. Измученная и обессиленная ласками, она ждала, что он скажет. А он молча гладил ее тело, мелкими поцелуями покрывал шею, сладкие от молока груди. На какое-то мгновение Христе показалось, что Илько плачет.

Утомленная, она начала засыпать. Но он, пробудив ее от забытья, с ревнивым любопытством спросил:

— Что же, это самое… с Максимом лучше, чем со мной?

Она вздрогнула:

— Ой, что ты, Илюшечка, на всем божьем свете никого нет краше тебя.

— Краше нет, а пошла к чужаку.

— Обдурили меня, сказали, что ты в Петербурге городскую нашел и не вернешься больше никогда до хутора.

— А ты и поверила?

— Люблю я тебя, Илюша, больше всех люблю!

Тихие эти слова сразу разрушили вражду. Христя поняла, что между нею и мужем воцарился мир. Но надолго ли? Впрочем, бывает ли в семье вечный мир?

Он снова погладил ее ноги, пожалел, что не может ей подарить панталошки с черными кружевами, добытые мародерским путем и отобранные при обыске в Кронштадте.

Жалобно заплакал ребенок. Христя вздрогнула, приподнялась, хотела встать.

— Лежи. — Илько придержал ее, встал, приоткрыл тяжелое рядно, плотно занавесившее окно, взял почти невесомое тельце ребенка на руки и, покачивая его, стал вглядываться в месячном полусвете в крохотные черты личика, словно еще надеялся отыскать в них что-то близкое, свое.

Назар Гаврилович тоже не спал подле обиженной жены, думал о Хри́сте и всем существом своим чувствовал, что близкие ему люди, которым он отдал все силы свои и богатство: жена, любовница, сын — самые лютые враги его, причинившие ему много зла. Они только и ждут, когда судьба сшибет его с копыт.

«Неужели так в каждой семье? Так на черта сдались тогда эти семьи?» — со злобой думал кулак.

X

Два дня сряду, в пятницу и субботу, все коммунары вместе с детьми и женщинами работали на полях Федорца, помогали кулаку убирать урожай. Не пошел только Плющ и жену свою не пустил.

Скошенную и связанную в снопы пшеницу свозили на просторное хуторское подворье, обсаженное молодыми тополями. Здесь Назар Гаврилович расчистил ток и приготовил белые каменные катки для молотьбы.

Затем коммунары, как и договорились, взяли у Федорца три косарки и пару