Все до одного коммунары подняли руки.

Ночью Бондаренко отправил в Чарусу пять бестарок, доверху засыпанных молодым пахучим зерном — для голодающих на Волге.

XI

Всю зиму Назар Гаврилович Федорец чувствовал себя отвратительно. Снились какие-то дурацкие сны, он вставал с постели чуть свет и целый день без толку, испытывая отвращение к самому себе, валандался по двору. Не хотелось ни есть, ни пить, ни разговаривать с домашними. Пересуды жены, дочери, сына раздражали его, он морщился, как от зубной боли. Состояние было такое, будто ему нагадили в душу. Жена, обеспокоенная резкой переменой в муже, все допытывалась, что с ним стряслось, а он или отмалчивался, или ругал ее самыми последними словами.

«Действительно, что происходит со мной?» — размышлял старик, стремясь найти истинную причину своей озлобленности. И как-то, под новый, 1922 год, вдруг ощутил болезненную потребность повидать таких же, как и он, униженных и оскорбленных, обиженных советской властью людей. Как они там живут, что думают, на что надеются? Неистовая натура Федорца жаждала деятельности.

Назар Гаврилович запряг свою лучшую лошадь в сани и, сказав жене, что вернется лишь к вечеру, отправился в Куприево. Он давно собирался поделиться своими тревогами с Семипудом, но все как-то не хватало времени, и виделись-то они мельком, на людях, перебрасываясь двумя-тремя ничего не значащими фразами. И оба сознавали, что поговорить им есть о чем, надвигаются события, касающиеся всех богатеев в округе.

Семипуд выписывал газету. Обладая цепкой памятью, он всегда был в курсе событий, происходивших в стране. За время отсидки Федорец не видел ни одного номера газеты, а вернувшись домой, занялся уборкой урожая, затем продажей зерна. Отстал он от событий, словно метель вьюживших в России. В минувшем году газеты он читал от случая к случаю, они вызывали в нем отвращение, почти физическую тошноту.

— А, не усидел-таки в своей берлоге, явился, — обрадованно пробасил Кондрат Фомич, увидев на пороге запорошенного снегом закадычного своего друга. — Заходи, дорогим гостем будешь.

Семипуд лежал на деревянном полу у печки, на разостланном кожухе.

Он надел на голое тело вышитую крестиками рубаху, заправил ее в широченные запорожские шаровары.

Друзья присели к столу, застланному синим узорчатым платом со следами пролитого взвара. Федорец оглядел комнату и заметил на подоконнике аккуратно сложенную стопку газет.

— Приехал к тебе отвести душу, полистать большевистскую прессу, — проговорил Назар Гаврилович и признался: — Отстал я от жизни на целый год. Треба наверстать.

— Раз приехал — читай, просвещайся. Немало бед свалилось на нашу голову за этот год, будь он проклят. — Семипуд переложил на стол пачку газет. — Ну ты посиди тут над газетами, а я схожу к Маценко за жинкой и Наталкой, они там гаданием занялись. Пусть приготовят нам чего-нибудь выпить и закусить, ведь завтра у людей Новый год. Помнится, в этот день я вставал до света и, набрав полные карманы пшеницы, ходил по соседям посевать и читать колядки. Давным-давно это было. Блаженное время — не то что теперь.

— Ну теперь никто посевать не станет, нет у людей пшеницы. И рады бы, да нечем. Все замели голоштанные Бондаренки, — с неукротимой злобой ответил старик.

Оставшись в хате один, Назар Гаврилович развернул пожелтевший номер «Правды» от 3 июля, отпечатанный на дурной бумаге, привычно пробежал его глазами. Обожгло сообщение: «Французское правительство отказало врангелевцам в помощи». В следующем номере газеты были напечатаны совсем уже безнадежные вести: «Врангель обратился в Лигу Наций с мольбой о спасении его армии от голода и тифа».

— Так-так, значит, и барон списан в расход. А я-то по дурости своей надеялся на него, — произнес Федорец вслух и раздраженно расстегнул ворот рубахи. В натопленной горнице было душно, сладко пахло сухим хмелем и тестом.

Он торопливо перелистал газеты, сложенные по числам, как календарные листки, с болью прочитывая короткие заголовки: «Вблизи Одессы обнаружены залежи бурого угля», «Уничтожение кулацких шаек в Тамбовской губернии», «Ликвидация махновских банд на Полтавщине», «Высший суд Англии утвердил фактическое признание Советской России и гарантировал ее золото от конфискации», «Германское и норвежское правительства решили оказать помощь голодающим России», «Фритьоф Нансен выезжает в Москву для организации помощи голодающим», «Советская власть отпустила девять миллионов пудов семян для обеспечения полей Поволжья», «В Петрограде раскрыт контрреволюционный заговор».

«В июле ничего утешительного нет. Разве что на Курской железной дороге во время катастрофы погиб Артем, изобретатель аэромотовагона, Абаковский и еще какие-то коммунисты. — Федорец не спеша перелистал августовские номера «Правды», внимательнее всматриваясь в каждую страницу. — В августе такая же неприглядная картина. Поглядим, чем порадует нас сентябрь. Персидское правительство отпустило двадцать тысяч пудов риса и сорок тысяч пудов хлеба голодающим… Чичерин послал румынскому правительству ноту с требованием выдать Махно, укрывшегося в Бессарабии. Голод, голод, голод!» Старик расчувствовался и даже вздохнул.

— А это что такое? «Смрадный труп», — прочел Назар Гаврилович.

В передовой статье с негодованием сообщалось, что Лига Наций отвергла предложение знаменитого норвежского путешественника Фритьофа Нансена — отпустить средства для организации помощи голодающим России.

«Там, над Волгой, умирают двадцать миллионов человек, они варят траву, едят глину, чтобы хоть чем-нибудь набить пустые желудки, — с нарастающим удовлетворением прочел Назар Гаврилович. — А Лига Наций надеется, что мы подпишем договор, который отдаст за кусок хлеба мировому капиталу Советскую Россию».

В горницу вместе с маленькой женой и высокой дочкой вошел хозяин. Обметая веником ноги, спросил с порога:

— Ну, отыскал что-нибудь успокоительное для души?

— Только растревожился от этих новостей. Лучше не читать чертовых газет. Вон Каин, тот, окромя Евангелия, не признает никакой литературы.

— Ну это ты напрасно, Назар Гаврилович. Есть в газетах немало радостей и для нас с тобой, но об них разговор будет опосля. Каин доведался, что ты у меня прохлаждаешься, и пожелал с тобой повидаться. Ведь ты в нашей компании самый мощной. За Живоглотом пошлем и сварганим маленькое совещаньице, потолкуем, как нам бороться с коммуною. — И, повернувшись к дочери, приказал: — Наталка, сбегай за Живоглотом, покличь его до нас, скажи, зовут на чарчину горилки. А то еще побоится прийти.

Разрумянившаяся Наталка, в желтом дубленом полушубке, с повязанным на голове пуховым оренбургским платком, выпорхнула за дверь, впустив в жарко натопленную комнату струю прохладного воздуха.

Жена Семипуда проворно затопила печь, разбила над огромной сковородой две дюжины красноватых утиных яиц и через каких-нибудь десять минут сунула сковороду на рассыпанный в печи жар.

Каин и Живоглот явились одновременно, оба в праздничных кожухах, едва уловимо пахнущих ладаном и