— Вот, кажется, мы и в сборе, — пожимая Федорцу руку, обрадованно прошепелявил Каин. Солнечные лучи преломлялись в затканном морозным узором окне, осветили его тщательно подстриженную рыжеватую бороду, вздернутый нос, холодные выпуклые глаза.

«Вылитый Николашка II», — с раздражением подумал Назар Гаврилович, не любивший людей, подражающих кому-нибудь, перенимающих чужие манеры и привычки.

— Позвать бы еще попа да Козыря, и, считай, весь церковный синклит в сборе, — подсказал Федорец и выжидающе посмотрел на Наталку. От нее исходил тонкий аромат духов, но Назар Гаврилович знал — это не духи, а запах невзрачной травки «ржицы»: девчата перекладывают ее колосками свою одежду и всю зиму пахнут знойным, сладковатым запахом лета.

— Зараз я их покличу, — девка, молодо зашумев юбками, исчезла.

— Идем это мы проулком и вспоминаем, как Гришка Брова сколачивал куприевскую республику. Тебя он хотел министром назначить, — сказал Живоглот и громко рассмеялся. В горке задребезжала посуда.

— Вспомянул покойника! А меж тем добрые парубки были: Гришка да мой Микола. И вот ни одного уже нема в живых, списала их советская власть. Скоро и нас, если будем сидеть сложа руки да чухаться, спишет в расход, — загробным голосом произнес Назар Гаврилович и нахмурился. Воспоминания о сыне всегда делали его злым.

Живоглота он недолюбливал. Живоглот был глуповат и не мог самосильно постоять за себя. Как-то при гетмане он продал на ярмарке в Чарусе пару волов и получил за них чувал твердых, как картон, карбованцев. А на второй день красные партизаны шуганули гайдамаков, и Живоглот на вырученные от продажи деньги только и смог купить деревянную люльку. Вот и сейчас он достал эту злополучную люльку и большим пальцем набивает в нее курево. Другой на его месте давно бы ее выкинул — свидетельство своей дурости. А он бережет — все-таки вещь, за которую дорого заплачено.

Первым пришел отец Пафнутий, вынул из широкого кармана огромный серебряный крест на цепке, надел на свою багровую шею.

— Ношу в кармане, ибо натирает на ходу выю, — объяснил поп.

Минут через пять явился невзрачный и робкий Козырь. Оглядев сборище, заикаясь спросил с порога:

— Может, не надо? Проследят, скажут, шо мы заговор против власти надумали. Собаку хорошо дразнить, когда она на цепи.

— Отвага мед пьет и кандалы трет, — напомнил Назар Гаврилович. — А мы тебя свистнули Новый год справлять вместе с нами.

— От своей тени никуда не уйдешь, товарищ Козырь, — насмешливо сказал Семипуд и кивком головы показал гостю на лавку, приглашая садиться.

Мужчины расположились за столом, на котором аппетитно скворчала яичница; хрустальный графин с самогоном отбрасывал на потолок солнечные зайчики, и они порхали там, словно бабочки-капустницы.

— Я собрал вас сюда вот зачем, — властным голосом начал Федорец, усевшийся в голове стола под иконами. — Надо нам совместно решить головной вопрос жизни. Большевики наступают, берут за горло нашего брата, а мы сидим, дожидаемся, когда нас переколотят в одиночку.

— Яешня охолонет, сначала выпейте, закусите, а там уже и побалакаете по душам, — пригласила маленькая хозяйка, ловко нарезая ломти пахучего пшеничного хлеба.

— И то дело, — согласился с женой Семипуд и принялся разливать самогон по синим граненым чаркам. — А вы, бабы, кыш с хаты.

Женщины оделись и не прощаясь ушли.

— Ну, что ж, выпьем за единение наших сил, — предложил Назар Гаврилович, подымая чарку и чокаясь со своими единомышленниками, глядящими на него покорными глазами. Каин, не дожидаясь команды, раскрыл рот, бросил в него рюмку самогонки. Все последовали его примеру, с удовольствием выпили, захрустели твердыми солеными огурцами.

После того как вылакали графин самогона и покончили с едой, подвыпивший Каин, поглаживая свою императорскую бородку, с затаенным злорадством спросил Федорца:

— А что зятек твой, Назар Гаврилович, рассказывает про властей, скоро они руки кверху подымут? Он у тебя вроде бы в большевистское правительство пробрался, декреты там сочиняет на нашу голову.

— Это какой же зятек? — не моргнув бровью, спросил Федорец, мучительно думая над тем, откуда Каин узнал тайну Бури и какими осложнениями грозит это открытие самому Федорцу.

— Ну, известно, зятек-то у тебя один — Степка Скуратов, — коварно напомнил Каин. — Все мы его знаем и хорошо памятаем.

— Погиб Степа! Загинул за наше правое святое дело. — Назар Гаврилович, поглядев на икону, осенил себя широким крестным знамением.

— Ну это ты Бондаренку своими сказками убаюкивай, а перед нами таиться нечего. Все мы знаем, что он наведывался до тебя в гости и в учительшу он пулял, — не отставал привязчивый, как репей, Каин. — Правильно я говорю, граждане односельчане? — обратился он за поддержкой к собутыльникам.

— Заткнись, Каин! Не наше это дело допытываться: приезжал, не приезжал, жив ли, убит ли? Степка наш человек, и если его не срезала чекистская пуля, то он еще сгодится для нас, еще поможет нам, — проговорил Живоглот и, рванув на себе ворот рубахи, оборвал пуговки, обнажил короткую бычью шею и грудь, заросшую седыми волосами.

— Верно! Оставим этот разговор, — поддержал Семипуд, встретившись взглядом с серо-голубыми, холодными глазами Живоглота.

— Утаить ничего не можно. Как ты правду ни топи, она все равно выплывет, — никак не мог угомониться Каин.

— Давайте лучше послухаем Кондрата Хомича. Пусть доложит нам про то, как складываются для нас международные дела. Он выписывает газеты, ему и карты в руки, — будто ничего и не слышал, сказал Федорец. Опасность разоблачения его связи с петлюровцем Скуратовым взбодрила нервы, и он снова почувствовал себя энергичным и рассудительным, хандра, мучившая его долгое время, исчезла, как ржавчина под наждаком.

Семипуд, не вставая из-за стола за газетами, полагаясь на свою память, заговорил отрывистыми фразами:

— Международная конференция помощи голодающим, собравшаяся в бельгийском городе Брюсселе, требует от Советского правительства выплаты царских долгов союзникам. С Турцией большевики подписали мирный договор. Министерство иностранных дел Италии не дало Луначарскому паспорт на въезд в Рим. Норвегия отпустила Советам в кредит продовольствие на полтора миллиона крон. Врангель издал приказ об упразднении своего гражданского управления в туретчине и о своем отъезде из Константинополя. — Семипуд замолчал и, приставив к уху ладонь, прислушался. — Будто кто прошел под окнами, — неуверенно сказал он.

— Ну кто из чужих станет ходить в такую пору? — успокоил его отец Пафнутий.

Семипуд продолжал:

— Лондонские газеты сообщают — в скором времени Англия и Франция всурьез призна́ют Рэсэфэсэрию, в январе собирается европейская конференция с участием Советской России. В Берлине открылась конференция международного пролетарского Комитета помощи голодающим в России.

Каждая фраза Семипуда больно ранила Федорца — Советы крепли, их начинали признавать за границей; похоже, что и с голодом они справятся.

— Да, чуть было не запамятовал — в Италии буйствуют фашисты, к этим молодцам