— Сейчас же.

И я повернулся и двинулся к гримерам. И даже мысли не возникло пырнуть Волчка кинжалом в левый глаз. Странно, да?

— Мы находимся, — объясняет Д'нилла, поставив чашку, — в невероятно противоречивом положении.

Каола замечает у нее во второй руке пару небольших пурпурных кристаллов, и она знает как минимум кое — что из того, что они могут сотворить, и знает, что в чае что — то было…

— Что вы мне только что подсыпали? — выдыхает она.

— То же самое, что и себе. Нам нужно отправиться в путешествие вместе, если вы желаете приобщиться к понимающим.

— В путешествие, — повторяет Каола, и голос ее странным эхом отдается в ее ушах. — Я…

Время замедляется; поставить собственную чашку на стол — занимает целую вечность, и легкий фарфоровый звяк о блюдце звучит беспредельным эхом, и зрение затуманивается, и…

— Дышите, — говорит Д'ниллла. — Дезориентация сейчас пройдет.

Между этими словами и их восприятием — еще одна вечность. Каола хочет спросить, ожидает ли та, другая, что ей поверят, однако говорить в таком состоянии еще сложнее.

Каола чувствует, как собирается сила, как она сходится в точку — однако понимает, что не может положиться на собственные ощущения ни сколько этой силы собрано, ни куда она направлена.

— Доверия я и не жду, — добавляет Д'нилла, — но вам сейчас ничего не угрожает.

Каолу как никогда беспокоит, как бьется ее сердце, но она не уверена, слышит ли она это, или чувствует, или и то, и то. Или вообще что — то иное?

И здесь есть волшебство, полок силы размывает зрение, Д'нилла кажется плоской и Каола хочет смеяться, но вот уже все плоское, и она смотрит на собственные руки и удивляется, что это такое, и чье это вообще, и комната вращается, нет, правда вращается, это не голова у нее кружится, это… движение? перемещение?

Сознание успокаивается и вновь становится ее собственным; просто все остальное утрачивает смысл.

Другая комната — а вернее, другое место — водворяется прямо поверх того, где они сидят, неровные стены сложены словно бы из темно — серого камня, пронизанного серебристыми прожилками, а прямо по полу течет нечто желтое и жидкое и плещет на стены, а в жидкости плавают некие фигуры.

Что — то непонятное творится с перспективой, думает Каола, фигуры кажутся меньше, чем ее ноготь, и в то же время — больше, чем гора.

Одна из фигур поворачивается, и Каола чувствует, что на нее смотрят.

— Все в порядке, — произносит Д'нилла, от пронзительной четкости ее голоса даже немножко больно.

Каола открывает рот, чтобы сказать — что — то, — а потом сознание тонет в потоке мыслей, в потоке чужих мыслей, но это все, что она может сказать — понять их она может с той же определенностью, с какой человек, подхваченный потопом, способен выделить в таковом каплю воды. Самое близкое, на что она способна, это ощутить мысль — звук, слова? — Д'ниллы,

которая просит ее сохранять спокойствие, а может, также добавляет, что течение скоро утихнет, хотя это кажется невозможным.

А потом в ее создание входит нечто, откуда — то: образы чудовищных тварей с размытыми очертаниями вблизи долины, что прорезает горный хребет, горный ветер, полный ароматов диких роз и тухлых яиц, распевает песнь утраты и тоски и вытравливает все, что есть Каола; она теперь лишь сосуд, в который поток смотрит, звучит, пробует на вкус и мысль…

Дальше — лишь догадки.

Что — то движется по незримой тропе к воображаемому назначению с непредставимой целью.

Когда мир столь чужд всему имеющемуся опыту, что мысленным крючкам не за что зацепиться, когда сама ткань существования лишена формы, сознание вопиет в поисках хоть какой — то опоры — и изобретает таковую, если это необходимо.

И тем более необходимо, когда не получается ни видеть, ни слышать, ни ощущать вкус того, что происходит, но приходится принимать отстраненную интерпретацию — сквозь глаза не лучше собственных, сквозь переливы пурпурных кристаллов, которые открывают движение без направления, фигуры без форм, свет без цветов?

Чувства? Пусть будет запах. Сухой мел, от которого першит в глотке, если бы тут имелась эта самая глотка, смешанный со сладкой вязкостью изюма и намеком на нечто такое, что вызывает воспоминания о зеленой траве, хотя в этом месте никогда не бывало травы и, возможно, также и ничего зеленого.

Перейти на слух. Последний отзвук маленького колокольчика, в который звякнули несколько секунд как, и шипение волн, отступающих от берега.

Может быть, кинестезия? Она — то надежна, пусть природа и назначение конечностей и остаются такой же загадкой, как и материал, из которого они могут состоять; а еще есть голова, или нечто вроде, и возможно, даже какие — то органы восприятя в ней. Должно же быть нечто общее с тем, что есть человек, или воображение предполагамого наблюдателя пустится во все тяжкие и рванет бесцельно в направлении, что определят броски космических кубиков и сдача карт из непрестанно тасуемой колоды бесконечного размера.

Однако же, воображение то или нет, есть движение; движение, за которым сознание безуспешно пытается наблюдать, каким бы незримым ни был маршрут, каким бы воображаемым ни представлялось назначение, какой бы непостижимой ни была цель. Движение. Ибо само движение одновременно есть и его нет, одновременно здесь и там, что невозможно, и невозможность эта поглощает наблюдателя до тех пор, пока внезапно не исчезает, и движения нет, а есть — прибытие!

Прибытие в то место, что, возможно, существует лишь в глубинах сознания, а может быть, в неких темных безднах нереальности, каких ни одному сознанию не осилить, и там есть и другие, подобные, и каждое — само по себе, и это, возможно, самое большее, что у них имеется общего с человеческим родом, так что лучше остановиться на этом, пока не будет чего — то иного, более надежного.

И между ними происходит общение.

Речь, жестикуляция, телепатия, выброс химикалий, намеренный или ненамеренный, все это в совокупности, чтобы позволить обмен мыслями.

Приветствие? Вежливая болтовня? Возможно. Воспоминания? Может, и так.