— Нет, не замерз. Теперь совсем хорошо. Теперь нана румяные коржики испечет и сварит ляпс.

— Испечет, милый, обязательно испечет. Испечет и сварит… Но-о, вы, толстопузые! — прикрикнул Баляцо на лошадей, которые с трудом втаскивали подводу на довольно крутой подъем.

«Вытянулись, как кошки», — подумал Лю, наблюдая за лошадьми.

Но уже и в самом деле можно было не сомневаться, что Думасара замесит тесто для коржиков, поставит на очаг казанок с ляпсом или ашрой — въехали на горку, в тумане сумерек показались акации, понесло дымком, лошади побежали веселее.

Вот и старая, заброшенная мельница, в давние годы послужившая причиной недоразумения между жителями аула и их заблудившимися гостями-абхазцами. Посредине широкого заснеженного русла под ледком струился, едва журча, ручеек — это было все, что представляла собой сейчас могучая в другое время река… Кое-где намело снежные сугробы, и, может быть, поэтому речушку хотелось сравнить с тоненьким мальчишкой, на которого надели широкий не по росту тулуп…

А вот и замшелая ограда жираслановского сада. Молчаливые, тихие в вечерних сумерках заиндевелые ветки, карканье ворон, где-то в глубине сада поблескивают зеленые и желтые стекла таинственного дома. Там еще жила жена Жираслана и при ней худенькая девочка Тина. Княгиню по-прежнему никто не видел, и по-прежнему жираслановская усадьба казалась безлюдной, хотя в служебных помещениях сейчас размещался какой-то учебный отряд деникинской армии.

Да вот они, солдаты! На лужайке!

И в самом деле, на лужайке за усадьбой, окруженные толпой мальчишек, новобранцы производили учение. Командовал ими какой-то унтер-офицер. И где только понабрал он таких вояк? Плохо одетые, полуголодные парни и пожилые люди, видимо, не понимали слов русской команды. Для большего вразумления унтер к левому плечу своих подчиненных прикрепил клок сена, а к правому — клок соломы. И когда ему нужно было скомандовать: «Левое плечо вперед», он кричал: «Сено вперед!», а когда нужно было повернуть правым плечом, отдавалась команда: «Солома вперед!» И все-таки это помогало плохо. Новобранцы путались, терялись, топтались на месте, отдавливали один другому ноги, переругивались и на чем свет стоит крыли своего командира, который тоже выходил из себя и, свирепея, кричал:

— Разговоры! В строю разговоры! Прекратить!

Что сказать? Презабавно! Неудивительно-, что мальчишки, сбежавшиеся сюда со всего аула, получали большое удовольствие. Лю увидел Тембота — тот уже бежал навстречу знакомой подводе.

Баляцо придержал коней:

— Влазь, солдат.

— Я не солдат, а кузнец, — возразил Тембот.

— Это верно, добрый кузнец, — согласился Баляцо.

А кузнец, нащупав под сеном кульки с провизией, повеселел.

— Ого!

— Когда кабардинец видит дело, он говорит не «ого», а «ага», — в тон Темботу пошутил Баляцо.

— Это они солдат учат, — тесня брата, пояснил Тембот.

— Все равно не страшно, — полный несокрушимого оптимизма и удали, возразил Лю. — У нас, если хочешь, даже ружье есть, — вполголоса поведал он брату великую и важную тайну.

— Те, что под сеном?.. Ты еще подвинься.

— Те, что были под сеном, отдали, а одно все-таки оставили.

— Я лучше тебя знаю, — возразил Тембот. — Не одно оставили.

— Ого! — восхитился на этот раз Лю.

Дальше ехали молча, но одно и то же чувство объединяло братьев.

Глава четырнадцатая

ОТЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР

Славная, незабываемая весна тысяча девятьсот двадцатого года! Она наступила, и жизнь обновлялась не только в природе. Но немало страшного творилось вокруг.

В городе стреляли, резали, грабили беспрерывно. Люди, вернувшиеся с базара, передавали страшную весть о казни комиссара. Чтобы он не смог ничего сказать народу, ему зашили рот, а когда стали вешать, петля оборвалась, и виселицу стали ладить вторично. Кругом раздались голоса: «Довольно! Два раза не наказывают!» У комиссара лопнул шов на окровавленном лице, и большевик стал кричать, что он не боится смерти, что народ непременно победит.

Неспокойно было и по аулам, но уже в феврале пошли обнадеживающие слухи.

То, что говорили теперь, тоже волновало, но по-другому — счастливо, особенно женщин, разлученных с мужьями-большевиками. Гумару же или Мусе не хотелось верить этим слухам. Не радовали они и несчастную Данизат, невольную пособницу казни мужа, а сейчас терзаемую голосом совести, томимую страхом возмездия.

Чача относилась к новым слухам с неистощимой страстностью неугомонной сплетницы. Для нее важно было не то, о чем шепчутся, а самая возможность пошептаться, пошушукаться.

Да, по-другому запахло в воздухе, если даже Давлет вдруг поправился и стал обходить знакомые дома, напоминать людям о том, что всегда хотел своему ближнему добра. Он снова объявил «колодезные дни». Больше всего Давлет упирал на то, что он ревностный шариатист, сторонник равенства и братства всех мусульман. Эти его слова находили отклик в душах стариков, а ведь вовсе не последнее дело в ауле пользоваться расположением стариков — совести народа.

Дни становились длиннее. Все раньше за горами зарождалась утренняя заря. Все веселее, яснее и шире разливалась она по снегам горных вершин и по кабардинской равнине. Все веселее пробуждались по утрам люди, громче стучали сердца. И не напрасно. Каждый новый день приносил новые свидетельства близких перемен…

Дед Баляцо пришел к Думасаре с любопытными новостями: старшина Гумар меняет пару рабочих лошадей на верховую, а князья поговаривают, что надо переждать заваруху в Турции… Не туда ли собрался и Гумар? Так и крысы перед наводнением бегают от норки к норке и уводят одна другую.

— Взвесь все это, сестра! Подумай хорошенько, к чему это ведет, — многозначительно говорил Баляцо.

— Неужели аллах прощает нас и опять соединяет мужей с женами, отцов с детьми? — бормотала, не веря в свое счастье, Думасара. — Слышал ли ты, брат, что казаки Шарданова и Клишбиева отступают по железной дороге?

— Слышал. А тебе кто сказал?

— Чача, а Чаче Давлет.

— Если Давлет, то, значит, верно. Он сам успел съездить на железную дорогу.

К концу марта — ровно год прошел с первого митинга в Шхальмивоко — не оставалось никаких сомнений, что дни белых сочтены. Теперь всем было это ясно и без Давлета и Чачи.

В час утреннего намаза Думасара с особенным чувством обращала взоры к востоку, к горам, озаренным восходящим солнцем. Да и одна ли Думасара?

Поговаривали, что отряды красных повстанцев, пройдя горными тропами из Чегемского ущелья в Безенги, показались на равнине, и по дорогам будто бы уже можно встретить красных всадников, а многие женщины уже выходят навстречу мужьям.

Лю уединился в своем углу и что-то усердно вырезывал и увязывал. Сарыме удалось подсмотреть, чем занят Лю: он набрал где-то красных тряпочек и делал банты. Он хотел раздать эти банты все мальчикам аула. Больше того, — если бы Темботу вздумалось найти старую