намалеванной на стволе. Штурман давал свисток, и среди ветвей тут же появлялись большие серые обезьяны. Они собирались все вместе в кучу, чтобы их покормили. Джо купил два мешочка корма, но Линда неловко швырнула их, и обезьянам почти ничего не досталось. Но это не важно, корм съели рыбы.

Дети звали обезьян и бросали бумагу, в которую были завернуты бутерброды, в реку. Но внезапно из вмонтированного в потолок громкоговорителя раздалось: «Путешествие по реке окончено», и пароходик повернул обратно.

– И это все? – спросила Линда. Обхватив Джо за плечи, она воскликнула: – Ведь это невозможно! Он должен плыть всю дорогу вперед. А мы не можем сойти на берег? Пусть другие продолжат путь.

– Это запрещено, – объяснил Джо. – Здесь Национальный парк!

– Но ты ведь знаешь, чем мы займемся на берегу?

– О’кей, о’кей, – произнес Джо. – Займемся кое-чем потом, позднее!

Семейство прислушивалось к их разговорам, и это было ужасно.

– Займемся любовью! – прошептала Линда.

Его взгляд скользил поверх реки.

Когда они вышли на берег, Баунти-Джо кинулся навзничь в траву, он молчал. Линда легла вплотную рядом с ним.

– Ты сердишься, – сказала она. – Ты думаешь, я опозорила тебя. Вы такие странные в твоей Америке. Все, о чем вы поете и пишете, и ваши картины, и ваша одежда, и ваш Иисус, – все только о том, чтобы любить, да и танцуете вы, как любите… Но говорить…

– Из-за этого семейства… они прислушивались… – объяснил Джо.

– Семейства… – терпеливо сказала Линда. – Семейства знают все о том, как любить, Джо! Если мама хотела любить папу, она говорила: «Сейчас у нас есть время, а место здесь хорошее». И все мы слышали, что она говорила. И она была абсолютно права, ведь папа хотел всегда…

– Ты так много болтаешь, – произнес Джо.

Автобус из «Приюта дружбы» остановился перед рестораном. Джо увидел, как все пассажиры один за другим выходят из него. Все вместе они стоят, глядя на реку. Быстро, словно порыв ветра, Джо ощутил желание овладеть Линдой – здесь, сейчас же, в траве близ воды… Он перекатился на спину и стал разглядывать верхушки деревьев.

Когда Ханна Хиггинс прибыла в Силвер-Спринг, она, всплеснув руками, воскликнула:

– Точь-в-точь книжка-картинка!

Травянистый ковер был доступен здесь всем. Семьям, туристам, любящим парам, пенсионерам и детям – всем разрешен был травянистый ковер. Они бродили, играли и мечтали, они ели или спали.

Вверх и вниз по реке шли под звуки музыки, игравшей во всю мощь, пароходы, каждый также носил имя вождя индейцев. Здесь жили они давным-давно – охотились и плавали, стряпали еду… До чего странно было думать об этом! Те же родники и такое же обилие рыбы.

Но теперь, разумеется, местность эта стала заповедной.

– Точь-в-точь красивая книжка-картинка! – повторяла Ханна Хиггинс. Она вошла в сувенирную лавку, купила открытку и фигурки трех маленьких индейцев, чтобы послать домой.

Пибоди нашла для себя в лавке шаль с изображением всех достопримечательностей Силвер-Спринга. Однако же Фрей только стояла у прилавка, листая брошюры. Снова начались боли в животе.

– Где Томпсон? – спросила она. – Я ответственна за эту поездку, нам надо держаться всем вместе.

Ханна Хиггинс ответила:

– Он купил себе шапку, какую носил Дэви Крокетт[40].

Новая шапка Томпсона была большая и серая, с длинным хвостом, а вкупе с его бровями она придавала ему почти дьявольский вид. При этом казалось, будто он стал меньше ростом.

– А шапка не слишком теплая? – спросила Пибоди.

«Не для него, – подумала Фрей, – не оттуда он явился!»

А вслух сказала:

– Первый пункт нашей программы – змеиная ферма. Вы можете пойти туда, если пожелаете, но я останусь на воздухе. Стоит мне увидеть каких-нибудь ползучек, как я заболеваю.

– Фрейдизм! – заметил Томпсон.

Впервые за все время поездки он хоть что-то сказал. Новая шапка взбодрила его. Из-под меховой оторочки он вытаращил глаза на Фрей, потряс серым хвостом на шапке и вошел в змеевник. Там было уже очень тепло. Переходя от одной стеклянной витрины к другой, трое путешественников разглядывали неподвижно свернувшихся в серпентарии змей. Большинство из них были как будто припорошены пылью и, казалось, спали.

Томпсон, прижав лицо к стеклу, пытался ужасающими гримасами заставить змей шевелиться.

– Они похожи на меня, – сказал он, – они презирают весь мир.

Миссис Хиггинс и мисс Пибоди принялись болтать о змеях. Они напоминали друг другу об ужасных происшествиях, о плавающих змеях, что заползают на тебя в воде, о белых змеях, приползающих к крыльцу, когда кто-то должен умереть… О змеях, что кусают себя за хвост и катятся следом за тобой, словно колесо.

– Говорите громче! – потребовал Томпсон. – Я не слышу ваших слов.

Ханна Хиггинс повторила:

– В Южной Америке змеи кусают себя за хвост и катятся следом за тобой, будто колесо. А однажды во время сенокоса змею подняли вверх вместе с вилами и она свалилась мне на шею!

Эвелин Пибоди вскрикнула, пискнув совсем как мышка.

– Змея! – произнес Томпсон. – Змея у вас в мозгу. Это бедное существо, которое запало вам в ум. Разве вы еще не пришли в себя после грехопадения?

Внезапно в нем пробудилась какая-то эйфория, лихорадочный интерес к болтовне. Надвинув меховую шапку как можно ниже на глаза, он прошипел:

– Змея! Секс! Вы ведь знаете, секс нынче в моде… И судя по тому, что вы говорите, он не обошел и вас… Говорю вам, змеи не желают ничего иного, кроме того, чтоб их оставили в покое. Даже в Южной Америке змея не станет катиться за вами следом, будто колесо! Взгляните на нее! Видели ли вы когда-нибудь такое бездонное отсутствие интереса, такое невероятное презрение!

Какая-то очковая змея, медленно раскачиваясь, подняла свою украшенную чем-то похожим на шлем голову: глаза ее напоминали глаза хищных птиц и крокодилов.

Но вот она чуточку, буквально на волосок, отклонила голову назад и оцепенела.

– Убирайся, убирайся прочь! – прошептала мисс Пибоди.

И они двинулись дальше по жаре и по песку.

Профессор-змеевед стоял в высоких сапогах в одной из клеток в окружении восьми гремучих змей. Пассажиры трех перегруженных автобусов облепили этот четырехугольник из непробиваемого стекла. Свернувшись твердым плотным клубком, змеи так же точно окружали его изнутри. В центре каждого клубка, предостерегая зрителей, непрерывно гремела погремушка. Звук погремушек был сух, безжизнен, исполнен леденящей угрозы.

– Иди сюда! – позвала Ханна Хиггинс. – Здесь лучше видно!

По другую сторону клеток стоял Тим Теллертон… Автобус из «Приюта дружбы» уже прибыл.

Профессор поднял руку – и восемь погремушек ускорили темп, фактически суля смерть.

Теллертон смотрел на змей со сдержанной неприязнью, надеясь, что они не развернут свой