Теперь она здесь хозяйка, малый лодочный сарай наконец-то принадлежит ей, но ее это не радует. Она спит на полу, на подстилках из шкур, которые сшила сама. Спать неудобно и жестко, при пробуждении затекшее тело болит, но Марен приветствует эту боль: наказание, которое она сама на себя наложила. Ей снится кит, снится Кирстен – когда-то гордая, сильная, независимая, она корчится в ведьминой яме, – и Марен представляет, как вбирает в себя ее боль, чтобы ей было легче.

Она гадает, как мама справляется с наступлением морозов. Никогда прежде она не оставалась совсем одна в лютую зиму. Впрочем, как и сама Марен. И теперь ей любопытно: маму тоже преследует ее собственное дыхание, что вырывается изо рта клубами белесого пара, ее кости тоже безжалостно ломит от стужи? Марен избегает любого общения с матерью, но ей все равно как-то тревожно и неуютно – что сказал бы папа, если бы узнал, что она бросила маму одну, в холоде и темноте полярной ночи?

Марен уговаривает себя, что у мамы есть новые подруги. Торил теперь верховодит в деревне, выше ее стоит только сам комиссар. Мама примкнула к компании церковных кумушек и на службах сидит вместе с ними. Она ни разу не приходила к Марен посмотреть, как та устроилась в малом лодочном сарае. Она уже не пытается поймать ее взгляд. Они стали чужими, и Марен иногда начинает казаться, что вся ее семья умерла, осталась только Урса.

Два года прошло после шторма, и вот начинается новый год. Арестов в Вардё больше не было, но чужие мужчины поселились в пустом доме Кирстен. Они кружат по деревне, как летучие мыши. Марен уже и забыла, как это бывает, когда рядом столько мужчин – с их громким смехом, с их липкими, похотливыми взглядами. Кто-то из них непременно дежурит у дома фру Олафсдоттер с утра до ночи, и Марен видит, с каким вожделением они смотрят на Урсу, когда та идет к ней. Марен стоит у окна, наблюдает за ними, спрятавшись за занавеской, и скрежещет зубами от злости.

Урса приходит при каждой возможности, хотя такие случаи выпадают нечасто. Авессалом хочет, чтобы Урса все время была рядом с ним, и она говорит Марен, что боится навещать ее чаще, чтобы не привлекать к ней внимания мужа. Несмотря на угрозу, темной тучей нависшую над Вардё, сердце Марен по-прежнему поет от восторга при каждой их встрече, и от каждого прикосновения Урсы у нее все так же кружится голова.

Она ненавидит себя за эти крошечные удовольствия, которые ей дарит присутствие Урсы, даже не подозревающей о своей роли дарительницы. Она ненавидит себя за то, что вообще может радоваться хоть чему-то, в то время как Кирстен томится в темнице. Но Марен не властна над собственным сердцем. Ее чувства такие же беспощадные и могучие, как само море. Иногда, когда они с Урсой соприкасаются руками или встречаются взглядами, Марен представляет, что ее чувства взаимны. Что если ей хватит смелости в них признаться, Урса ответит, что чувствует к ней то же самое. И что тогда будет? Что вообще может быть?

Марен старается доказать комиссару свою полезность, старается сделаться незаменимой. Она превращает свой дом в одну большую кухню и каждый день посылает к комиссарскому столу свежую порцию мясного рагу, сдобренного ароматными травами, которые она обнаружила в кладовой. Среди них нашлась и трава, очень похожая на сушеный паслен, в малых дозах спасающий от лихорадки, и Марен представляет, как однажды она подмешает его в еду, предназначенную комиссару, как он побагровеет лицом и задохнется, подавившись собственным распухшим языком.

Этим мечтаниям она предается чуть ли не чаще, чем грезам об Урсе. А потом, в первый день тысяча шестьсот двадцатого года от Рождества Христова, Урса приходит с известием. Она садится за стол прямо напротив Марен, но упорно не смотрит ей в глаза. Марен чувствует, как внутри все обрывается, и сердце сжимается от дурного предчувствия.

– Фру Олафсдоттер созналась, – говорит Урса. – Скоро ей вынесут приговор.

– Созналась? – Смысл этого слова никак не укладывается у Марен в голове. – В чем она могла сознаться?

– В колдовстве. Что те костяные фигурки у нее дома были орудиями колдовства. – Урса нервно сглатывает слюну. – Я думаю, ее пытали каленым железом. Авессалом говорил, что признание удалось вырвать не сразу, но огонь развязал ей язык.

– А Кирстен? – шепчет Марен. – Она не могла…

Урса качает головой, наконец поднимает глаза и встречается взглядом с Марен. В глазах Урсы столько печали и боли, что у Марен щемит сердце.

– Кирстен ни в чем не созналась.

– Значит, ее отпустят? – говорит Марен, хотя сама понимает, что это глупая надежда.

Урса мнется, кусает губы.

– Скажи мне, – хмурится Марен.

– Лучше бы мне не пришлось этого говорить. Но ее собираются окунуть.

– Окунуть?

Такое смешное, нелепое слово. Как будто какая-то детская игра. Но, глядя на Урсу, Марен понимает, что это совсем не игра.

– Я тоже не знала, что это такое. Я надеялась, мне не придется об этом рассказывать, но… ты должна быть готова. – Урса делает глубокий вдох. – Они потребовали, чтобы Кирстен созналась в своих колдовских преступлениях. Она не созналась. И ей назначили испытание, чтобы доподлинно выяснить, ведьма она или нет.

Сердце Марен снова сжимается от дурного предчувствия, как тогда, перед штормом, когда в окно билась птица-тьма.

– Что с ней будут делать?

– Ее свяжут и бросят в море.

– В море? – Марен чувствует, как у нее немеет язык. – Но оно ледяное. Она утонет!

– Прости меня за такие слова, но уж лучше бы ей утонуть.

Марен глядит на нее, открыв рот.

– Как можно так говорить?!

– Если она выплывет, ее объявят ведьмой. Они говорят, что вода, будучи чистой, не принимает пособников дьявола, и кто не тонет, та ведьма.

Марен с трудом сдерживает тошноту.

– Кто «они»? Твой муж?

– Да, мой муж. И губернатор. Пастор Куртсон тоже будет присутствовать на испытании. И все остальные, кто соберется прийти посмотреть.

Горькая желчь обжигает Марен горло.

– Это будет прилюдно?

Урса кивает.

– Должны быть свидетели.

– Ты можешь их остановить? – Марен сама понимает, что впадает в истерику. – Можешь хоть что-нибудь сделать?

Урса издает сдавленный стон.

– Что я должна сделать? Скажи, и я сделаю все, что захочешь.

Марен хватается за край стола, потому что ей нужно за что-то держаться.

– Когда это будет?

– На следующей неделе. – Урса пристально смотрит на Марен. – Ты же не собираешься туда идти?

– Мне нельзя не пойти. Нельзя бросить ее одну.

– Ты ничем ей не поможешь, – говорит Урса. – И чем бы все ни закончилось, тебе этого лучше не видеть.

– Разве это по-божески? – Слезы жгут Марен глаза. – Почему они думают, что Богу угодно такое зверство?