какой-то врожденной бесчувственности. Он знал, как обрадуется Чарльз, если после какого-нибудь разговора Дэвид пообещает Чарльзу стать его, Чарльза, наследием, пообещает, что Чарльз всегда будет жить в нем. Он знал, как Чарльз будет этим тронут. Знал – и не мог обещать. Не потому, что сказал бы неправду, – он будет всегда любить Чарльза, спустя десятилетия после его смерти он будет рассказывать о Чарльзе всем своим будущим любовникам, будущему мужу, будущему сыну: какие он преподал ему уроки, куда они вместе ездили, как от него пахло, каким он был смелым и щедрым, как приучил его есть цукини, улиток и артишоки, какой он был сексуальный, как они с ним встретились и как простились, – а потому, что он больше не мог быть чьим-то наследием, он уже познал страх несостоятельности, бремя разочарования. Больше этого не повторится, он останется свободным. Но только к старости он поймет, что свободных людей не бывает, что знать кого-то и любить кого-то значит взять на себя долг их помнить, даже если они еще живы. Этой обязанности никто не может избежать, и чем старше ты становишься, тем больше жаждешь этой ответственности, даже если порой тебе от нее тошно, жаждешь знания, что твоя жизнь неотделима от жизни другого, что какой-то человек отмеряет какую-то часть своего существования от ваших с ним отношений.

Он вздохнул. Ему все-таки придется поговорить с Питером, придется с ним попрощаться. Он долго ломал голову над тем, что скажет, но знал, что любое серьезное высказывание Питер сочтет банальностью, а говорить нечто приятное и необязательное – только время тратить. У него было то, чего не было у Питера, – жизнь, предвкушение и ожидание будущего, – и он все равно его побаивался. Давай, иди сейчас, велел он себе. Поговори с ним, пока в комнате никого нет и вас никто не услышит.

Но когда он наконец уселся на диван, слева от Чарльза, Чарльз с Питером не прервали своего тихого бормотания, поэтому он прижался к Чарльзу, который стиснул его руку, а затем с улыбкой повернулся к нему.

– Кажется, мы с тобой весь вечер не виделись, – сказал он.

У меня все еще впереди, а у тебя впереди я, ответил он их старой шуткой, и Чарльз, положив руку на затылок Дэвида, притянул его к себе.

– Поможешь мне? – спросил он.

Чарльз заранее предупредил, что нужно будет помочь с Питером, поэтому он встал, помог Питеру пересесть в кресло и выкатил его из комнаты – по коридору и налево, мимо чулана с покатым потолком, в маленький, втиснутый под лестницу туалет. Туалет этот, рассказывал Чарльз, был легендарным: на прежних вечеринках, в прежние годы, когда Чарльз был моложе и безрассуднее, именно сюда люди сбегали украдкой, вдвоем или втроем, во время ужинов или ночных вечеринок, пока остальные, сидя в столовой или гостиной, отпускали про сбежавших шуточки, а когда те возвращались, встречали их хохотом и свистом. А ты с кем-нибудь туда ходил? – спросил он, и Чарльз рассмеялся. “Конечно, ходил, – сказал он. – А ты как думал? Я ведь горячий американский мужик”. Адамс называл этот туалет дамской комнатой – ради соблюдения приличий, но друзьям Чарльза название казалось уморительным.

Впрочем, теперь дамская комната была тем, чем она и была – туалетом, – и если люди и заходили туда вдвоем, то лишь потому, что один помогал другому воспользоваться унитазом. Дэвид помог Чарльзу помочь Питеру встать (для такого худого человека он был на удивление тяжелым и почти не мог двигать ногами), и когда Чарльз обхватил Питера под мышками, он кивнул им, закрыл дверь и остался снаружи, стараясь не прислушиваться к звукам, которые издавал Питер. Его всегда и поражало, и удивляло, сколько отходов производило тело до самого конца, даже когда ему почти нечего было переваривать. Оно работало и работало, все приятное – еда, секс, алкоголь, танцы, прогулки – отваливалось одно за другим, и в конце концов тебе оставались только унизительные телодвижения и испражнения, то, из чего в итоге и состояло тело: дерьмо, моча, слезы и кровь, – тело избавлялось от жидкостей, будто осушавшая сама себя река.

Из туалета послышался шум – кто-то включил воду, мыл руки, а затем его позвал Чарльз. Он открыл дверь, подкатил кресло, помог Питеру усесться и подложил ему под спину подушечку. Дэвид старался не глядеть Питеру в глаза, думая, что Питеру невыносимо его присутствие, но, когда он выпрямился, Питер поднял голову, и их взгляды встретились. Этот миг был кратким, таким кратким, что Чарльз, пристраивавший свитер на плечи Питеру, ничего не заметил, но после того, как они прикатили Питера обратно в гостиную – здесь снова было многолюдно, пахло сахаром, шоколадом и кофе, который разливал по чашкам Адамс, – Дэвид снова прижался к Чарльзу, чувствуя себя как-то по-детски и в то же время желая укрыться от гнева, ярости и чудовищного вожделения, которые он увидел во взгляде Питера. Дэвид понимал, что они не были направлены на него конкретно, скорее на то, кем он был: он был живым, и когда этот вечер закончится, он поднимется вверх на два пролета, и, может, они с Чарльзом займутся сексом, а может, и нет, а наутро он проснется и решит, что будет есть на завтрак и куда сегодня пойдет – в книжный магазин, или в кино, или в ресторан, или в музей, или просто на прогулку. В этот день он примет сотни решений, столько, что и сам собьется со счета, столько, что и сам перестанет их замечать, и каждое решение станет признаком его жизни, его места в мире. И с каждым решением Питер будет всебольше стираться из жизни, из его памяти, становиться частью истории – с каждой минутой, с каждым часом, пока однажды о нем не позабудут вовсе: наследие без наследников, память без воспоминаний.

_______

Весь вечер гости Питера только и делали, что кружили вокруг него, но не заговаривали с ним. Изредка кто-нибудь стоявший рядом оборачивался к нему, беседуя с кем-то другим: “Питер, помнишь тот вечер?”, “Слушай, Питер, как звали этого парня? Ну, того, с которым мы познакомились в Палм-Спрингс?”, “Питер, мы о той нашей поездке в семьдесят восьмом…” – но в основном они говорили друг с другом, а Питер сидел в углу дивана, рядом с Чарльзом. Дэвид давно уже понял, что все они боялись Питера, а теперь боялись его особенно, потому что сегодня видят его в последний раз, и эта необходимость попрощаться так давила на них,