А это обязательно должно к чему-то приводить? – робко спросил он. Он всегда нервничал, обращаясь к Питеру, но удержаться не смог – все думал об отце.

– Нет, конечно нет. Но нас учили, что так должно быть, что этот опыт, это познание есть путь к спасению, что в этом и есть смысл жизни. А это не так. Невежда умирает точно так же, как и интеллектуал. Разницы в итоге нет никакой.

– Хорошо, а как же удовольствие? – спросил Чарльз. – Вот тебе и смысл.

– Удовольствие, разумеется. Но удовольствие ничего не меняет на самом-то деле. Не стоит, правда, делать что-то или чего-то не делать только потому, что в итоге это ничего не меняет.

Тебе страшно? – спросил он.

Питер замолчал, и Дэвид испугался, что вопрос был невежливый. Но Питер наконец сказал:

– Мне страшно не потому, что я боюсь боли, – медленно проговорил он и поднял голову: его большие, светлые глаза казались еще больше, еще светлее. – Мне страшно потому, что я знаю: последние мои мысли будут о том, сколько времени, сколько жизни я потратил впустую. Мне страшно потому, что я умру, стыдясь того, как жил.

После этого наступило молчание, а затем разговор как-то перешел на другие темы. Он не знал, по-прежнему ли Питер так считает, не знал, думает ли он и теперь, что прожил жизнь впустую. Не знал, потому ли Питер и прибег к химиотерапии – решился ли он дать себе еще один шанс, надеялся ли изменить свое мнение, свои чувства. Дэвид надеялся, что его чувства и впрямь изменились, надеялся, что прежних чувств уже нет. Спросить Питера об этом было невозможно – “Тебе все еще кажется, что ты прожил жизнь зря?”, – поэтому он не спрашивал, хотя потом пожалел, что так и не придумал, как об этом спросить. Он думал, как и всегда, об отце, о том, как он отодвинул от себя жизнь – или, наоборот, сам отодвинулся от жизни? Его единственный акт неповиновения, за который Дэвид его ненавидел.

В гостиной Три Сестры надевали пальто, кутались в шарфы, целовали на прощанье сначала Питера, а за ним – Чарльза.

– Держишься? – услышал он, как Чарльз спрашивает Персиваля. – На следующей неделе увидимся, хорошо?

И ответ Персиваля:

– Да, все нормально. Спасибо, Чарли… за все.

Дэвида всегда трогала эта сторона Чарльза: он был заботливым, он был мамочкой. Ему вдруг вспомнилась мать из книжек с картинками, которые они читали с отцом: приятно дородная, в платочке и фартуке, она жила в каменном доме в какой-то безымянной деревушке, в какой-то безымянной европейской стране, и совала детям в карманы нагретые в печи камешки, чтобы они грели пальцы по пути в школу.

Он знал, что Чарльз попросил Адамса проследить, чтобы официанты упаковали всю оставшуюся еду и гости могли что-то забрать с собой, хотя сам Чарльз делал это для того, чтобы большая часть досталась Джону и Тимоти. В кухне одни официанты раскладывали по картонным коробкам остатки тортов и печенья, а коробки – по бумажным пакетам, другие перетаскивали большие ящики с грязной посудой в фургон, припаркованный за домом, во дворике, где раньше был каретный сарай, а теперь гараж. Он с огорчением и облегчением отметил, что Джеймса нигде не видно, и на какое-то время застыл, зачарованно наблюдая, с какой нежностью одна девушка опускает в пластиковое ведерко несъеденную четверть чизкейка, словно укладывает младенца в колыбель.

Не убрали только бесформенный булыжник темного шоколада, изрезанный и местами пыльный, похожий на огромный автомобильный аккумулятор. Этот булыжник, как и торт с двойным шоколадом, был фирменным угощением на всех вечеринках Чарльза, и когда Дэвид впервые это увидел, увидел, как один официант втыкает в шоколад шило и постукивает по нему молоточком, а второй держит блюдо, куда сыплются обломки, зрелище это его заворожило. Казалось и невероятным, и диким, что кому-то придет в голову заказать шоколадный куб такого размера, что его придется обтесывать молотком и зубилом и выглядеть он будет так, словно его грызли мыши, но еще более невероятным было то, что он встречается с человеком, для которого это все в порядке вещей. Он рассказал об этом Иден, которая презрительно фыркала и добивала его фразами вроде: “Вот поэтому-то и будет революция” и “Уж кому, как не тебе, знать, что потребление сахара означает акт реакционного колониализма”, но он видел, что и на нее произвела впечатление эта ожившая детская фантазия – если такое бывает на свете, то, может, тогда найдутся и облака из сахарной ваты, и пряничный домик, и деревья с леденцовой корой? У них это стало дежурной шуткой: омлет был хорош, говорил он, но не так хорош, как шоколадная гора. Прошлой ночью у нее был неплохой секс, говорила она, но до шоколадной горы девушка не дотягивала. “На следующей вечеринке у Чарльза сделаешь фото, хочу оценить масштаб его капиталистической развращенности”, – велела ему она. Она всегда спрашивала, когда у них снова будут гости, когда она наконец увидит доказательства.

Поэтому он был рад пригласить Иден на следующую вечеринку Чарльза, на ежегодный праздник, который тот устраивал в канун Рождества. Это было в прошлом году, вскоре после того, как он переехал, и, спрашивая разрешения у Чарльза, он нервничал, но Чарльз горячо его поддержал. “Ну конечно, приводи ее, – сказал он. – С удовольствием познакомлюсь с этой твоей фурией”. Приходи, сказал он Иден. Приходи голодной.

Она закатила глаза. “Я приду только ради шоколадной горы”, – сказала она, но, несмотря на ее напускное безразличие, Дэвид знал, что и она ждет этого дня с нетерпением.

Но на празднике он все ждал и ждал ее, а она так и не пришла. Ужин был с рассадкой, и ее место за столом пустовало, сложенная гармошкой салфетка так и осталась лежать на тарелке. Он нервничал, беспокоился, и Чарльз его успокаивал. “Наверное, ее кто-нибудь задержал, – прошептал он, когда Дэвид вернулся за стол, не дозвонившись до нее в третий раз. – Не волнуйся, Дэвид. Конечно же, с ней все хорошо. Конечно, она потом все объяснит”.

Они пили кофе в гостиной, когда к нему подошел Адамс, всем своим видом выражая неодобрение.

– Мистер Дэвид, – прошептал он ему, – там вас кто-то спрашивает, некая… мисс Иден.

Он вздохнул с облегчением, а затем разозлился: на Адамса – за его высокомерие, на Иден – за то, что опоздала, за то, что заставила