Подобное унижение, которое в лице монарха испытывал весь народ, было встречено повсюду знаками живейшего неудовольствия. Дойдя до этого места современной истории, еврейка отложила на время изучение тех средств, которые употребляло папство для достижения своих целей, и занялась современными событиями; здесь она имела возможность убедиться в страшных бедствиях, порождённых крайними мерами, предпринимаемыми Римом против цивилизации и освобождения народа. Она видела, что этот нечистый и заражённый источник был причиной бедствий, которые поколебали целый народ и опрокинули трон.

Когда шайка ханжей, окружавшая Карла X, убедила этого несчастного короля, что дело идёт о его личной безопасности и спасении Франции, если он не заставит умолкнуть либеральные мнения и философские идеи, когда Рим поставил ему в укор его политическую бестактность относительно крайних мер, в которые его завлекали, когда устрашились чувства монарха и христианина, духовенство думало, что после такой лёгкой победы над общественным мнением оно возвратит себе всё, что утратило. Рим должен был себе снова отвоевать своё прежнее влияние на государство и религию во владениях наихристианнейшего короля.

Под этими-то ложными впечатлениями появились антилиберальные указы. Неприятие их внушало сначала только презрение. Старому королю говорили, что всё противодействие заключалось в горсти возмутившихся, которых нетрудно усмирить.

Обстоятельства с невероятной быстротой показали, как были безрассудны эти тщеславные потуги.

Никакая победа не была так чиста от всяких нареканий, как победа римского народа. Сделавшись кумиром огромного народа, этот самый народ показал себя бескорыстным и великодушным до героизма. Церковь, служители её, храмы и сама религия остались нетронутыми; ничто не нарушало мира и чистоты святилища. Эти люди, сражаясь за конституцию, утверждённую присягой, обеспокоили только одного священника, это был аббат Паралей, священник прихода Saint-Germain L’Auxerois, у которого настоятельно попросили молитву и благословение для тех, кто пал в борьбе. Священник не мог отказать в этой просьбе, и по окончании церемонии его довели до дому, выказывая ему полное почтение и признательность. Этот поступок, который следует приписать человеколюбию и силе, приписали слабости и думали, что могущество могло соперничать со столь скромным торжеством.

В следующем году, 13 февраля 1831 года, неосторожные сожаления подвигнули на враждебную манифестацию, к которой присоединилось духовенство. Это число было годовщиной смерти герцога Берри, принца, павшего под ножом убийцы, который не мог найти себе сообщника; о принце говорили, что он был убит кинжалом, рукояткой которого стала либеральная идея. Приход, прежде королевский, дозволил, чтобы панихиду отслужили в церкви Saint-Germain L’Auxerois. Этот поступок был оскорбительным напоминанием для принципов, которые так часто и так гласно обвиняли в этом убийстве. Парижский народ, до того времени спокойный и пощадивший священные своды, под которыми верующие не переставали собираться, вышел наконец из границ терпения, и неистовство его не знало более пределов. Толпа ворвалась в церковь, опрокинула погребальные приготовления, опустошила храм и алтарь и покинула его, усыпав осколками и обломками. Эта первая и резкая манифестация не удовлетворила гнева народа; он нанёс свои удары выше и, как предупреждение духовенству об угрожающей ему опасности, обратился к епархиальному владыке; толпа разрушила и ограбила архиепископский дворец и, чтобы всякий понял цель этого поступка, сожгла и утопила всё имущество этого прелата, — в том числе разрушили и его загородный дом.

В летописях Парижа этот день, 13 февраля 1831 года, отмечен особенным характером.

Разгул в городе был в полном разгаре; настал последний день масленицы; толпы масок устраивали свои гулянья в главнейших пунктах города. Бульвары и главные улицы Парижа были заполнены экипажами, кавалькадами, весёлыми группами масок и прочими атрибутами карнавала, который в этом году имел все признаки возрождения. Но противоположности были разительны: тут бежали маски, едва пробивая дорогу между двойной изгородью длинной аллеи бульвара; там раздражённая толпа шла по набережной, направляясь к дворцу, который намеревалась уничтожить одним ударом страшного орудия, которое называют возмущением. С одной стороны слышались крики веселья, с другой — проклятия. Тут веселье, там негодование — то и другое громкое и страшное, как всегда бывают народные страсти.

Народное ополчение и национальная гвардия, стоя наготове под ружьём, смотрели на этот живой поток людей, драгоценные вещи, роскошную мебель; никто не думал спасать эти предметы, уносимые течением.

На другой и в последующие дни народ уничтожал повсюду, даже на дверцах королевских карет, эмблемы низвергнутой власти и, надо признаться и в том, сбивал кресты, но не вследствие какого-нибудь нечестивого неистовства, и не из ненависти к священному изображению, а как символ и знамение римского владычества.

Во всём этом беспорядке видно было какое-то особенное спокойствие, которое ни разу не было прервано; казалось, что порядок не был нарушен, и, кроме самого места происшествий, весь город был спокоен. В общественном состоянии видно было если не полное одобрение, то как бы молчаливое согласие.

После этой вспышки всё вошло в свою обычную колею. Рим пришёл в отчаяние от этих известий; он видел, как в несколько часов разлетелся в прах плод тридцатилетних трудов и хитросплетений. Выдержав июльский толчок, здание рухнуло от одного нахмуривания народной брови.

Во всех действиях ханжей видно было полное уныние, и одно время они отчаивались в возможности возвратить тот авторитет, который насильственно был вырван из рук Церкви; но не явилось силы остановиться на роковом пути.

Первым делом старались удержать главенство конституционной и католической Церкви в основных государственных законах. Этот первый шаг был крайне важен, и, чтобы достигнуть желаемого результата, обратились к человеку, который, занимаясь прежде защитой на суде писателей оппозиционной партии, обвинённых в нечестии, нёс во время одной процессии кисть балдахина, под которым священнодействовал иезуитский патер. Этот человек, привязанный к новому двору хорошей платой за труды, успел проникнуть во все его тайны и разгадать тайные симпатии к католицизму некоторых особ, близких к трону. Стремления и наклонности к итальянской набожности, вошедшей в плоть и кровь вместе с молоком матери, склоняли их возвратиться к прежнему религиозному подчинению. В этих набожных, но слабых и неразвитых умах ловко сумели возбудить сомнения и уверить, что, противясь по возможности успехам неверия, все средства для достижения власти законны, если только эта власть, несмотря на людские страсти, будет всегда содействовать предначертаниям Провидения относительно государства, которое в лоне Церкви не переставало быть наихристианнейшим.

На Дюпена-старшего, юрисконсульта, преданного интересам Пале-Рояля, было возложено поручение внести в новую хартию, что вероисповедание католическое, апостольское и римское было исповедываемо большинством французов. Если бы в ту эпоху возможно было то, что делается в настоящее время, то старая формула, что католицизм религия государственная и господствующая, была бы поддержана. Что бы